теплым светом всепобеждающей, нетленной любви. В моменты, когда фантазия рисует образ повзрослевшей Ксюши с пугающей реалистичностью, я могу заметить ее неуловимый образ, услышать шелест шагов и ощутить невесомость, с которой ее руки обхватывают мои плечи: прямо как раньше, когда по утрам она обнимала меня со спины и чмокала в щеку, перед тем как упорхнуть в школу.

Я чувствую ее рядом с собой. Слышу ее голос в строках. И с подступающей с завершением письма тяжестью ненадолго прерываю чтение, чтобы не дать себе расплакаться. Дочка обращается ко мне, а я — рыдать? Нет-нет. Я и не надеялась, что когда-нибудь мы вновь так близко друг к другу подберемся!

Ксюша сама отыскала путь ко мне, чтобы напомнить, каким неповторимым, неисчерпаемым счастьем она была, есть и будет для меня. Напомнить о том, что каждая ее улыбка была маленьким чудом. Напомнить о безграничной и бескорыстной преданности и о том, что в моей любви она всегда обретет убежище от каких бы то ни было бурь в каком бы то ни было из пространств.

В предпоследней строчке она выражает надежду на то, что очень скоро прославится, сняв фильм, который покорит маститых всемирно известных режиссеров, и отправится со мной в долгое, запоминающееся путешествие.

В последней говорит, как рада, что я ее мама, а она моя дочь.

Так и есть, родная.

Возможность любить тебя — мое величайшее везение.

Я аккуратно складываю письмо, убираю в конверт и обнаруживаю в нем еще одно послание, адресованное Матвею. Однако не смею проникать в то сокровенное, что Ксюша написала для отца, и оставляю те слова дочери нетронутыми моим любопытством.

***

 Конверт попадает в руки бывшего мужа лишь спустя два с половиной месяца.

В первой декаде декабря мы с Матвеем оказываемся на одной парковке у кондитерской, которую когда-то любила Ксюша, и у которой год назад я нечаянно разоблачила другую сторону его жизни. Мы стоим в длинной очереди к единственной кассе, тем не менее, мне не сразу удается распознать в широкоплечей мужской фигуре Метелина. Наверное, я бы так и не обратила на него внимания, если бы он случайно не повернул голову к витринному большому окну, а я свою подняла.

Он расплачивается карточкой за черничный муссовый торт, разворачивается и проходит мимо, собирая на себе заинтересованные женские взгляды. Отдалившись от меня на пару шагов, встает столбом и оборачивается.

— Варя… — тут же осекается, должно быть, вспомнив мое напутствие в нашу последнюю встречу: сделать вид, будто мы не знакомы, когда пересечемся вновь.

Я киваю в знак приветствия, вскользь разглядывая Матвея. Начал бороду отращивать, немного вес набрал. Он тоже меня изучает, но тратит на это больше времени и концентрации.

— Подождешь снаружи? — спрашиваю я. — Мне нужно тебе кое-что отдать.

Уже некоторое время я ношу конверт в сумке: как раз планировала связаться с Матвеем на днях, чтобы договориться о встрече и отдать ему письмо, но удобного случая до сегодняшней даты не подворачивалось.

— Да, конечно, — растеряно соглашается Метелин, замечая украшение на моем пальце. Он сводит брови к переносице и удаляется из кондитерской, придержав отразившееся на его лице неравнодушие к этой детали за сомкнутыми устами.

Покидая заведение несколькими минутами позднее с последним черничным тортом, я оглядываюсь по сторонам в поисках понурого, высокого мужчины в распахнутом темно-сером пальто. Матвей вяло расхаживает вдоль своего автомобиля, то и дело тянется к черному шарфу, ослабляя петлю, и в конце концов избавляется от него, как от чего-то прескверного: выразительно хмурится и будто что-то цедит, обнажив зубы. После шарфа он принимается терзать свои волосы, поправляя их до тех пор, пока я не появляюсь в его поле зрения.

— Что ты хотела мне отдать? — Метелин прочищает горло и придает своему голосу наигранную непринужденность, а сам взором норовит расплавить мое обручальное кольцо.

Я смахиваю с кончика носа приземлившуюся пушистую снежинку, прошу его подержать торт и вынимаю из сумки конверт. Затем мы меняемся: он возвращает мне торт и, озадаченно вскинув левую бровь, берет из моих рук конверт.

— Что это? — предмет не на шутку настораживает Матвея.

— Ксюшино письмо, — я делаю небольшую паузу, наблюдая за его реакцией. На крошечном вздохе Матвей расслабленно опускает плечи и даже улыбается краем рта. — Конверт доставили мне на работу в конце сентября. А ты, я слышала, как раз в то время улетел в Питер…

— Да, по работе, — негромко объясняет он. — Недавно вернулся.

— Поэтому я решила отдать конверт по твоему возвращению.

— Угу, — кивает понимающе, не глядя на меня.

Не совсем по работе Матвей отлучался в длительную поездку, как утверждают некоторые источники в лицах наших общих знакомых, считающих своим долгом держать меня в курсе событий и докладывать обо всех женщинах, с которыми знакомится мой бывший муж, и сплетничать о его планах перебраться из Москвы, не утаивая в мелочах, с чем конкретно это связано. Вернее, с кем.

Нет. Не из-за женщины, а из-за девочки, зовущей его папой.

Люди из нашего окружения разделились на два лагеря. Те, кто узнали о существовании внебрачной дочери Матвея и выбрали избегать меня, и те, кто выбрали избегать его. Хотя, как показывает практика, некоторые предпочитают действовать на два лагеря, распространяя информацию каждому, кто не прочь посудачить. Так и разносится молва по миру. «Благодаря» им мне известно, что Рита Литвинова со своей дочкой намерены обосноваться в Санкт-Петербурге… но не с Матвеем, а другим мужчиной, с которым Маргарита, вроде как, работала, когда жила здесь, в Москве. Что там планирует делать Матвей — ума не приложу. Впрочем, это меня не касается.

— Спасибо, что не забыла про конверт, — Метелин шарит безотрадным взглядом по моему лицу и пробует сложить губы в признательной улыбке, но попытка проваливается с треском. — Тебе она тоже написала?

— Да.

— И… о чем было письмо? — нерешительно уточняет Матвей.

Я непроизвольно накрываю не занятой тортом рукой животик, уже ставший достаточно заметным, когда на мне нет кучи одежды.

— О будущем.

…Которое никогда не наступит, но если бы наступило, то, я не сомневаюсь, обрело бы именно тот образ, какой Ксюша нарисовала в своем воображении.

Матвей стискивает челюсти и сильнее впивается пальцами в края конверта, прерывая задумчивую молчание вопросом:

— Он хороший человек?

Я озадачиваюсь ровно на секунду.

Не удержался-таки от интереса к моей личной жизни. Не то чтобы я