Еще несколько слез скатываются по лицу и капают на рисунок.

Ими я оплакиваю папу. То, что может с ним случиться.

Успокоившись, я без привычной осторожности вырываю три рисунка из альбома и складываю их в один, два, три раза, чтобы не возникло соблазна просмотреть их снова. Затем возвращаюсь в книжный магазин и вкладываю их в книгу, но в последнюю минуту вытаскиваю рисунок собора и кладу в карман. Для папы. Следом я забираю рисунок дома. Для мамы.

Пройдя всего квартал, я возвращаюсь в книжный магазин и проскальзываю мимо Рут, чтобы взять свою книгу. Подозреваю, что именно она меняет записки. Солнце все еще светит, но мои рисунки исчезли, а в книге появился новый листок.

«Поцелуй кого-нибудь в грозу на кладбище. Если выберешь меня, я буду на кладбище Лафайет в 10 вечера в компании красивой аристократки».

Я уже так близка к цели. Николас знает, что я уезжаю завтра, так что сегодняшний вечер должен стать последним испытанием, и я готова чувствовать все, что потребуется.

По пути обратно вижу, что Рут читает за своим столом.

– Это вы вкладываете записки? Меня не было в магазине всего десять минут. Не может быть, чтобы Николас успел так быстро.

Рут смотрит на меня поверх своей книги.

– Ты прекрасный художник, – улыбается она и возвращается к чтению.

Я тихо смеюсь, но, выйдя обратно на потрескавшийся тротуар, становлюсь серьезной.

Глава 18

Если ты поцелуешь меня сейчас, я буду жить вечно?

Византия

Я не в курсе того, какой наряд требуется для поцелуев с вампирами на кладбище, поэтому выбираю белое платье, которое было на мне, когда я впервые встретила Николаса. Вечером я наношу недавно купленные плотные черные тени для век и сочетаю с моим любимым розовым блеском. Волосы оставляю распущенными и не расчесываю.

– В записке говорится, что ты должна поцеловать кого-нибудь. – Генри стоит в дверном проеме позади меня.

Подпрыгнув от неожиданности, я смотрю на него через зеркало в ванной, а затем вздрагиваю, увидев развернутую записку в его руке. Я оставляла ее на кухонном столе.

– Это не обязательно должен быть он.

«Это могу быть я», – как бы хочет сказать Генри, но не произносит этого вслух. Я молюсь, чтобы не сказал.

Целоваться с Генри – это уже слишком. Он видел, как я падала на спину с качелей и плакала так сильно, что пускала сопли пузырями. Я видела, как его вырвало после того, как он съел слишком много хот-догов на вечеринке по случаю моего восьмого дня рождения.

И он знает о моем папе.

Поцелуй с Генри – это нечто значимое.

Это тяжело.

Целовать Николаса легче, хотя с каждым разом становится все труднее.

Но когда я поворачиваюсь, чтобы обойти Генри, взаимное притяжение, которое мы так долго игнорировали, заставляет меня остановиться перед ним, буквально уткнувшись носом в его грудь. Сердце бьется слишком сильно под рубашкой, и мое рвется вперед, не отставая, а все, что мне нужно сделать, – это поднять голову.

Но я не хочу усложнять себе жизнь, а Генри – сложная переменная. Самый безопасный путь к тому, чтобы получить желаемое, – это Николас.

Осторожно, чтобы наши пальцы не соприкоснулись, я беру записку и выхожу из ванной комнаты.

Я люблю кладбища. Всегда, сколько себя помню, я просила остановиться у кладбища всякий раз, когда моя семья путешествовала, и мы с папой выходили из машины и искали самое старое надгробие, в то время как мама и Джессика ждали нас и, вероятно, обсуждали, какие мы оба странные. Иногда я задаюсь вопросом, действительно ли папа такой же странный, как я, или просто притворяется, чтобы я не ощущала себя единственным странным человеком. Но это не имеет значения. В любом случае я люблю папу за это.

Я проглатываю эту мысль и сосредотачиваюсь на кладбище, к которому приближаюсь, вдыхая влажный воздух с легким ароматом цитрусовых.

Кладбище великолепно. Его окружает высокая стена, чья серая штукатурка местами отвалилась, обнажив выцветший кирпич. Маленькие папоротники прорастают из каждой трещины, и я провожу пальцами по их влажной мягкости, обходя стену по периметру. Ржавая цепь переплетается между прутьями главных ворот, но я иду дальше, пока не нахожу меньшие по размеру незапертые ворота. Когда протискиваюсь в них, ворота скрипят, как и положено любому уважающему себя входу на кладбище.

В Новом Орлеане людей принято хоронить над землей, чтобы защитить могилы от частых наводнений, и это превращает обычное кладбище в миниатюрный город для мертвых. На обычном старом калифорнийском кладбище я могла бы оглядеться вокруг и с расстояния заметить других посетителей. Здесь же могилы возвышаются высоко над моей головой, создавая лабиринт из домов умерших, увитых густо растущими магнолиями.

– Николас? – Я делаю неуверенный шаг вглубь этого лабиринта, где воздух кажется более плотным из-за ползущего по земле тумана и запаха мокрой зелени и опавших листьев. Я снова зову Николаса по имени и не получаю ответа ни от живых, ни от мертвых. Ни от нежити.

«Найдешь меня в компании аристократки». Я думала, что мне предстоит сыграть какую-то роль, но эта фраза может быть подсказкой, а поиски Николаса – частью игры.

Я выбираю лежащую передо мной дорожку, вдоль которой выстроились самые большие склепы. Многие уже начали разрушаться от времени, позабытые потомками, – или, возможно, потомков просто не осталось в живых. Другие явно обновлены с указанием даты смерти. Я читаю имена и даты – меньшее, что я могу сделать, поскольку вторглась на их территорию.

Я останавливаюсь возле одного склепа, на котором перечислены имена пятерых детей. Все умерли в детстве, а их родители – много лет спустя.

Человека, похороненного в следующем склепе, звали так же, как моего папу. Я не могу заставить себя прочитать надпись. Отворачиваюсь, пока мягкая земля под ногами не поглотила меня.

Это не знак.

Двигаясь дальше, я провожу рукой по холодным, шероховатым поверхностям. Чувствую, что Николас здесь: слушает, наблюдает, наслаждается игрой, которая заставляет меня открывать в себе то, что я предпочла бы скрыть.

Справа от меня движется тень, и я протискиваюсь в узкий проход между двумя гробницами, буквально замерзая от аномально холодного воздуха в проеме между ними. Я вырываюсь в другой пустой проход между склепами, полными имен, просящих, чтобы их прочитали. Мурашки бегут по коже от упоминаний о мертвых, которые должны быть похоронены здесь.

– Николас! – Мой голос звучит тихо, нараспев, как будто я призрак,