Шрифт:
Закладка:
Выговорившись, Недорослое Создание гордо удалилось, а я, сытый всем этим по горло — ведь каждый встречный гомид оговаривал меня как хотел — и одновременно умирающий с голоду, решил во что бы то ни стало подстрелить наконец какого-нибудь зверя. Вскоре мое охотничье чутье подсказало мне, что приближается подходящий зверь — он двигался поверху, проворно перескакивая с дерева на дерево, — и, подняв глаза, я различил над собой пятнистую обезьяну. Мой выстрел был точен, и, положив убитую обезьяну в сумку, я вскинул ружье на плечо и зашагал к моей первой засаде возле пальмы.
Добравшись до пальмы, я освежевал свою добычу, собрал в кучу немного сушняка, положил сверху освежеванную тушку обезьяны и развел костер, а маленькие, заранее отрезанные кусочки мяса принялся накалывать один за другим на длинный сучок, чтобы они поскорее обжарились над огнем и я утолил бы наконец первый голод. Эти маленькие, подрумянившиеся в пламени костра ломтики мяса показались мне удивительно вкусными.
День между тем клонился к вечеру, и около восьми часов я возжег охотничий факел, чтобы поохотиться в темноте. Вскоре на свет из темных лесных зарослей выскочил какой-то зверек — в его глазах ярко отразились два крохотных факела, — я выстрелил, и зверек замертво свалился на землю. Это была виверра. Вернувшись к пальме, я наскоро освежевал ее и положил на угли догорающего костра. Больше в ту ночь мне охотиться не захотелось; я сытно поужинал, прилег у костра на землю — и проснулся только утром, разбуженный звонким голосом кукушки.
Проснувшись, я, как и подобает умудренному обширным опытом путнику, начал день — третий мой день в Лесу Тысячи Духов — с обстоятельного и неспешного завтрака, после которого живот мой приобрел утешительно округлые очертания. Затем я аккуратно зарядил ружье, закинул его за спину, повесил на плечо охотничью сумку и пустился в путь. Тут мне надобно с прискорбием признаться, что, разморенный обильным завтраком, я позабыл о своих амулетах и взял с собою только ружье да меч.
Вскоре мне стали встречаться пригодные для охоты звери, однако они суетливо и без видимой нужды перебегали с места на место, так что я никак не мог толком прицелиться, а поэтому терпеливо выжидал, ибо не люблю тратить попусту ружейные заряды.
А когда мне представился наконец случай для успешного выстрела, до моего слуха донесся мягкий, но устрашающе тяжелый шорох шагов, как если бы ко мне приближалось украдкой шестеро могучих великанов; я внимательно огляделся и увидел шестнадцатиглазого девилда, о встречах с которым не раз доводилось мне слышать от старых охотников, — да-да, это был именно он, легендарный монстр по имени Агбако.
Не буду скрывать, что, увидев Агбако, я не на шутку встревожился. Шапка у него была железная, рубаха — медная, штаны — кожаные, а ноги от колен до ступней — из пальмовых листьев. Для сохранности чресел, где, по старинному присловью, у мужа хранится крепость, он носил массивную юбку, искусно сотканную из мелких металлических колец со всевозможными лесными тварями, угнездившимися в ее плотно сплетенных ячеях, а поясом для юбки служил ему ядовитый удав, и я заметил, что раздвоенный язычок удава зловеще просовывается из пасти наружу при каждом шаге этого устрашающего все живое гиганта.
Голова у Агбако была массивной и удлиненной, сверху ее прикрывали щетинистые волосы, а шестнадцать глаз шли вкруговую понизу да еще и вращались в глазницах наподобие огненных пузырей, так что всякий смертный, встречая этот шестнадцатиглазый взгляд, содрогался от непреодолимого ужаса. Устрашающе шуршала на ходу ячеистая юбка Агбако, в руках он держал две громадные дубины, а деревянные ножны с обоюдоострыми мечами хлопали его с обеих сторон по бедрам.
Заметив меня, он понял, что я достойный противник, и тотчас решительно устремился ко мне, тяжко попирая землю упругими ногами из туго скрученных пальмовых листьев. Я замер и, когда он приблизился, повелел дороге обвязаться вокруг него двойным узлом и перебросить в дальнюю чащобу, но дорога перебросила вместе с ним и меня, так что мы опять встретились лицом к лицу. Немного устрашенный, я все же не дрогнул и приказал дороге доставить меня на прежнее место, однако, едва она исполнила мое новое приказание, враг мой, как я и опасался, опять вырос передо мной, будто мы связаны с ним неразрывными узами. В этот раз я торопливо применил заклинание огеде, наказав дороге вернуть Агбако в отдаленную чащу, чтобы лианы могли опутать его там по рукам и ногам. Дорога, а следом за ней и лианы, добросовестно выполнили мой торопливый наказ…
…Хотя лучше мне от этого не стало, ибо я тоже был доставлен в отдаленную чащу, где лианы, оплетая меня все туже, вскоре начали нестерпимо язвить мою кожу острыми шипами, и я был вынужден скомандовать лесу, чтобы он отпустил меня и вновь доставил на дорогу. Лес беспрекословно выполнил мою команду, но, едва я появился на дороге, передо мной, конечно же, мигом вырос и Агбако. Я понял, что нам не миновать единоборства, и схватился со своим свирепым врагом не на живот, а на смерть. Каждый из нас вкладывал в борьбу все силы, мы боролись упорно и долго, однако победа медлила склониться на чью-нибудь сторону. Тела наши покрывала жаркая испарина, глаза Агбако сверкали, словно ярко-красные прожекторы, а мои налились кровью и готовы были выскочить из орбит. Земля, плотно утрамбованная нашими ногами, затвердела до крепости камня и тускло поблескивала, будто полированный свинец.
Не знаю уж, долго ли, коротко ли продолжался наш поединок, зато знаю, что, когда силы у меня почти иссякли, натиск Агбако ничуть не ослаб. И вот я в изнеможении опустил руки, а он только еще крепче стиснул меня, но потом, заметив, что я больше не сопротивляюсь, ослабил свою смертельную хватку и вынул из торбы огромную тыкву, приспособленную для хранения пальмового вина. Угостив меня и подкрепивши несколькими глотками собственные силы — значит, они у него тоже на исходе, с удовлетворением подумал я, — он предложил возобновить поединок, и мы, не мешкая, сошлись в жестоком единоборстве.
И снова никто из нас не мог
