и очень интересно говорили Корн<ей> Чуковский и И. Эренбург. Кроме того, мне и неудобно уезжать до доклада Бухарина и Тихонова[210]. Думаю, попаду я к тебе, Лялечка, и под Одоевское небо числа 28-го. Если бы я еще задержался дня на два на три, то мне очень хотелось бы, чтобы Туся[211] без меня не уезжала, а дождалась моего приезда. Нам придется прожить сентябрь в Одоеве еще и потому, что в квартире на Волхонке будет ремонт. Здесь помимо повесток насчет кварт. платы я нашел извещенье о налоге, мне надо доплатить ко всему ранее удержанному около двух тысяч (1955 руб.). Это надо будет уладить, потому что на такую сумму пеня возрастает молниеносно и в большом очень размере. Нежно-нежно целую тебя, Киса, и не смотри на эту записку, как на письмо. Крепко целую детей, сердечный привет Тусе. Когда я дам телеграмму о приезде, похлопочи через Ив. Ал. Рабкова, чтобы мне выслали машину, а если нельзя будет, то – лошадей. Поклон Лидии Ивановне и всем, всем.

Письмо написано в Москве (примеч. З.Н. Пастернак).

1935

4. I.35

Дорогая Киса, после расставанья в воздухе осталась какая-то чистая печальная нота, в которой нас с тобой было больше, чем в сутолоке нашего Волхонского сосуществования. Я ее и дома нашел, вернувшись с вокзала. Пр<асковья> Пет<ровна> чудно убрала все три комнаты, я этот достигнутый порядок ничем не нарушаю: грустно, чисто, тихо и просторно. На счастье я еще и с Фр<ишманами>[212] в ссоре, и никто не отнимает у меня ни минуты.

Я думал с наибольшей пользой проработать это время, но две вещи меня несколько отвлекут. 1) Женю приняли в образ<цовую> школу, в группу, где проходят англ<ийский> язык. Там за полгода кое-что успели пройти, и его надо будет подготовить по-английски спешно, в несколько уроков. Мне через день придется с ним заниматься по часу, но это одна радость для меня; вчера я дал ему первый урок и просто поразился его способностям. Он сразу же стал читать, по вдохновенью угадывая произношенье (по-английски оно очень трудное, нужно знать вперед язык, т. е. большинство слов, чтобы уметь читать, потому что произношенье не соответствует начертанью и единичных исключений больше, чем общих правил).

2) 8-го января исполняется годовщина смерти Андр<ея> Белого[213] и, вероятно, 10-го состоится вечер его памяти в Доме писателя. Мне придется в нем принять участие и, кроме того, способствовать привлечению к нему других участников. Надо, значит, будет почитать и подумать.

И все же по сравнению с прежним я много успеваю. Каждый день гуляю, в первый же вечер был в Трубниковском, застал Гаррика играющим сонату-фантазию Скрябина, он простужен, но на ногах и много работает. Оказывается, машина в то утро все-таки пришла, но они не знали, посылать ли, т. е. не поздно ли.

Помнишь, когда ты незадолго до отъезда стала вспоминать, сколько я за декабрь денег передал, и сначала ошиблась, а потом всю сумму вспомнила, то даже вышло несколько больше, чем это могло быть при вычете 1050 литфондовских. Теперь это объяснилось. Когда я попросил в Гихле денег (после твоего отъезда), то был удивлен, что мне лишь около тысячи переводят. Оказалось, что в декабре литфондовской суммы не вычитывали, а вычтут теперь.

Это меня не огорчает, потому что если я плодотворно проработаю это время (а если бы не годовщина Белого, – все бы говорило за это), то у меня уже будут основанья испросить где-нибудь аванс под обработанный кусок прозы. Однако если этого не случится, то я и в таком случае деньги откуда-ниб<удь> достану, ты на этот счет будь спокойна.

Как там тебе и детям? Не зябнете ли вы при таком морозе? Хорошо ли кормят вас? Может быть, ты не найдешь в этом логики, но как раз ввиду вышеприведенных соображений я хотел предложить тебе продлить отсюда ваши путевки до конца января. Если тебе нравится в Абрамцеве, это продленье дало бы тебе больший отдых, в котором ты так нуждаешься. Мне кажется, с Адиком никаких бы трудностей не представило. Если бы в школе придрались к этому и этого бы не смог уладить Гаррик, я ручаюсь, что все в таком случае устрою сам. А вряд ли за две недели успели бы столько пройти, чтобы нагнать это потом представило трудность.

Я что-то хотел еще написать тебе существенное и интересное, но прервал письмо и позабыл. Тебе, м<ожет> б<ыть>, не понравится, что письмо деловое и торопливое, но это оттого, что весь день мой размерен, и это отражается даже на почерке.

В психологию не пускаюсь, повторяю, этот холод, чистота, тишина и возможность рано и быстро вскакивать с постели, работать, читать, гулять и поспевать со всеми в назначенные часы молодят меня и дают возможность видеть и тебя в мыслях такою же молодою, тихой и возвышенной, какою ты была вначале и бываешь в лучшие свои минуты. Спасибо тебе за это в двух отношеньях. Во-первых, за то, что ты такая и оставляешь по себе такой образ, а затем и за удобство и уют, в котором мне так приятно сейчас, – потому что ведь они созданы и оставлены мне на эти недели тобою.

А ты там, конечно, рада нравиться и нравишься и имеешь успех, все это легко себе представить и лучше не представлять себе. Я об этом стараюсь не думать.

Привет Сельвинским и Шестаковым[214]. Стасика и Адика поцелуй.

Твой Б.

Р. S. После разговора по телефону. Выполнимо ли технически, чтобы Адик один тут эти 2 нед<ели> пробыл? Он будет скучать и обязательно в ком-ниб<удь> нуждаться с целью отвлеченья от шалостей с огнем, электричеством и пр. – за ним ведь нужен постоянный присмотр. Это я говорю без всякого упрека ему, п<отому> ч<то> есть характеры, склонные к уединению и несклонные.

7.1.34 (описка: 1935)

Дорогая Киса, кроме всего прочего я очень по тебе соскучился, так что, если Адика нельзя задержать еще на 2 недели, я рад этим воспользоваться, чтобы вернуть вас всех домой.

Правда, этой тишиной и простором надо бы воспользоваться, и сердечную блажь надо бы уметь побеждать, но я право не знаю, что чему предпочесть.

Воображаю, что там вытворяешь! Коньки коньками, но, Киса, не изменяй мне все же до последнего. Главное, ведь ничего от тебя не узнаешь, будешь врать и смеяться, бесстыжие твои глаза.

Думать мне об этом больно, но все это сопровождается уверенностью, что рано или поздно