что сотни огромных игл или спиц пригвоздили его к палубе. Голова не держалась, глаза заволакивала какая-то радужная пелена, кровь шла из носа и разбитых губ. Кругом никого не было. По крайней мере он никого не видел. Только он один, ничком, пригвожденный страшными иглами к мокрой, грязной палубе. Он хотел закричать, но из пересохшего рта вырывался только натяжной хрип. Он снова открыл глаза и понял, что лежит недалеко от кормовой башни главного калибра, где по боевому расписанию он был горизонтальным наводчиком. Невдалеке от башни из люка с развороченной крышкой валили клубы черно-бурого дыма. Григорьеву показалось, что в упругих клубах дыма пляшут яркие языки пламени. А может быть, это было не пламя, а кровавая пелена застилала ему глаза? Он не мог сообразить, почему никто не тушит пожар, бушующий почти под самой башней главного калибра. Ведь корабль сейчас взлетит на воздух! Григорьев стал извиваться, стараясь на израненных осколками руках подняться и доползти до башни.

«Ребята! — закричал он. — Под вами пожар! Пожар!» Он не чувствовал, как чьи-то руки подхватили его, он не видел, как чей-то ботинок выпихнул за борт шматок тлеющей почти у самой его головы то ли пакли, то ли ветоши.

Последнее, что он слышал, снова теряя сознание, это как чей-то голос спросил: «А куда его нести, товарищ главстаршина? Санчасть-то разбита». А затем пришло спасительное беспамятство.

25 августа 1941, 07:20

Начальник медицинской службы крейсера «Киров», майор Румянцев, метался в ядовитом дыму и кромешной тьме поперечного коридора, примыкавшего к кормовому лазарету, где был развёрнут основной пункт первой помощи. Снаряд, пробив верхнюю палубу, разорвался в кубрике рядом с лазаретом, разворотив легкие переборки, вспучив палубу в нескольких местах, наполнив глухие коридоры и помещения ядовитыми газами и вонючим дымом от вспыхнувшего пожара. Погас свет. В полной темноте стоял страшный вой голосов. Кричали и хрипели раненые и отравленные газами; кричали, матерились, кашляли со смертельным надрывом те, кого принято считать непострадавшими. Люди метались в темноте, не соображая в панике ничего. Даже того, что надо одеть противогазы.

Майор Румянцев и перевязочный врач лейтенант Зятюшин, чудом уцелевшие в разбитом лазарете, пытались навести порядок, но их никто не слушал. Обстановка осложнялась ещё тем, что в разрушенные помещения ворвались матросы из дивизиона живучести во главе с инженер-лейтенантом Аврутисом, разматывая за собой пожарный шланг. Пробившись по чьим-то телам через груды развороченного железа к горящему кубрику и лазарету, они ударили по огню струями из шлангов, быстро сбив пламя. Но дым пошел еще пуще.

«Всем одеть противогазы!» - неожиданно заревел в темноте голос старшего помощника, капитана 3-го ранга Дёгтева. У майора Румянцева противогаза не было. Аврутис осветил его лучом аккумуляторного фонаря. На медика страшно было смотреть. В грязном, забрызганном кровью халате, с разбитым закопченным лицом, по которому ручьем текли слезы из изъеденных дымом глаз, со всклоченными волосами без фуражки майор напоминал какое-то страшное видение из кошмарного сна. Вода из шлангов переливалась по палубе, капала с подволока, текла по переборкам. Люди скользили по мокрой палубе, падали, калечась об острые углы развороченного железа.

Казалось, прошла вечность, когда, наконец, зажглось аварийное освещение. Включилась вытяжная вентиляция. Картина была страшной. В сизом дыму, среди искореженного железа лежали вповалку мертвые, раненые, искалеченные, оглушенные, контуженые. Из кормового лазарета еще валил густой дым.

Лейтенант Зятюшин, одев противогаз, бросился в лазарет. Там, оглушенные и контуженые, остались лежать фельдшер и санинструктор.

Началась страшная работа по сортировке, то есть отбору раненых, складированию убитых, по оказанию первой помощи легкораненым и травмированным. Скользя по воде и крови, засновали санитары. Румянцев и Зятюшин, склонившись над очередным лежащим ничком матросом, быстро давали указания санитарам: «В клуб! В операционную! На верхнюю палубу под брезент!»

Оставив Зятюшина распоряжаться на месте катастрофы, майор Румянцев направился к себе в каюту, чтобы, быстро приведя себя в порядок, поспешить на помощь хирургу корабля, капитану Нуборяну, который в операционной пытался спасти тех, кого еще можно было спасти. Голова гудела от легкой контузии, саднило лицо, слезы лились из разъеденных глаз, горели исцарапанные, кровоточащие руки — тонкие нежные руки хирурга. Приступы кашля и тошноты конвульсиями рвали внутренности. Майор решил выйти наверх, чтобы глотнуть свежего воздуха, а потом уже отправиться к себе, но у трапа, ведущего на верхнюю палубу, он увидел незнакомого мичмана с повязкой «рцы» на рукаве. «Нельзя туда,- сказал мичман.- Иди низами на перевязку». Он, видимо, тоже не знал Румянцева и принял начальника медицинской службы за одного из раненых при взрыве.

- «А что случилось?» — с трудом шевеля разбитыми губами, спросил майор.

- «Командующий прибыл. Давай, иди», - хмуро ответил мичман.

Придя к себе в каюту, Румянцев обтер лицо спиртом, умылся, посидел минуту с закрытыми глазами и, одев чистый халат, поспешил в операционную.

25 августа 1941, 07:30

Адмирал Трибуц, сунув руки в карманы пальто, молча слушал объяснения капитана 2-го ранга Сухорукова, глядя с мрачным видом на развороченную палубу «Кирова». Адмирал Пантелеев и группа штабных офицеров, сопровождавших командующего, спустились вниз. Трибуц спускаться вниз отказался. Адмирал Пантелеев, побыв внизу минуты три, также поднялся наверх. «Дышать там невозможно», — пробормотал он, подходя к командующему и командиру крейсера.

Доклад Сухорукова был успокаивающим. Корабль не потерял ни боеспособности, ни мореходных качеств. Снаряд, к счастью, не повредил никаких жизненно важных систем крейсера. Разрушены лазарет, кубрик, коридор, перебито несколько трубопроводов пожарной магистрали. Ну, и так далее по мелочам. Потери в личном составе незначительны.

Трибуц поднял правую бровь, желая уточнения, Сухоруков на минуту замялся. «Девять убитых, тридцать тяжелораненых. Некоторые не выживут. Легкораненых много, но они остались в строю».

Пантелеев неожиданно рассмеялся: «Легко отделались».[11]

Крейсер средним ходом шел, удаляясь от побережья, кутаясь в остатки завесы.

Спустившись с Сухоруковым в его каюту, Трибуц, не снимая фуражки, сел в кресло, мельком взглянув на висевшие на переборке портреты Сталина, Жданова и Кирова, помолчал, а затем сухо сказал:

- «Готовьтесь к переходу в Кронштадт».

- «В одиночку?» — спросил Сухоруков.

- «Прикрытие дадим».

- «Более трети экипажа у меня на берегу, товарищ командующий», — напомнил Сухоруков.

- «Ничего,— поморщился Трибуц,— переход небольшой. Подготовьте помещения для штаба. Раненых сдайте на берег».

- «Но есть разрешение,- осмелился заметить Сухоруков,— оставлять раненых в корабельных стационарах, чтобы...»

- «Раненых сдайте на берег, — повторил Трибуц. — Будьте готовы принять на борт штаб и кое-кого из местного правительства