Шрифт:
Закладка:
— Не нужно думать, мой добрый Дэвид. У меня был выбор — либо смиренно и без тревог тащиться на этой лодке, либо натянуть нос глупым, маленьким божкам за ничтожнейшую плату — погрузиться на время в этот…
Он отпустил одно весло, опустил руку в воду, а потом нарочито театральным жестом выдернул ее, рассыпая каскад брызг.
— О, Темза! — сказал он. — Величественный сточный канал Британской Империи!
— Берись-ка за весла, — сказал я. — Я достаточно прожил в Америке и знаю кое-что об английской спеси.
— Так ты серьезно считаешь купание в этой мерзкой сточной канаве, которая текла здесь задолго до того, как ее создатель решил выдумать бога, эту скалу, о которую человек разбивается впрах вместе со своими претензиями, со всеми своими словами…
Нам тогда было по двадцати одному году, и именно так мы изъяснялись в ту пору, скитаясь по этому мирному краю, где в зеленом оцепенении дремала память о прошлых, блистательных ратных подвигах, а в каждом камне или дереве жил дух грубых, но храбрых людей. Ведь это был 1914 год, и в парках оркестры играли «Вальс Сентябрь», а юноши и девушки медленно, при лунном свете, скользили в лодках по реке, распевая «Мистер Месяц» и «Краешек небес», а мы с Джорджем сидели в нише Церкви Иисуса, где тихо перешептывались хоругви; мы толковали о доблести и чести, о Напье[37], о любви, о Бен Джонсоне и смерти. А в следующем, 1915 году оркестры играли «Боже, спаси короля», и оставшиеся в живых молодые — и не очень молодые — люди пели в окопной грязи «Мадмуазель Армантьер», а Джордж уже был мертв.
В октябре он уехал на фронт субалтерном — в полк, куда, по семёйной традиции, поступали его предки, дослуживаясь до полковников. Десять месяцев спустя я встретил его на окраине Живанши. Он сидел с денщиком за печью у разрушенного дымохода, на нем были наушники, и он что-то ел, помахав мне, когда мы пробегали мимо. Потом мы нырнули в подвал, который разыскивали.
II
Я попросил, чтобы он подождал, пока мне дадут эфир; их было так много, и все они сновали взад и вперед, и я побаивался, что кто-нибудь случайно заденет его и догадается, что он здесь. — Тогда тебе придется уйти, — сказал я.
— Я буду осторожен, — сказал Джордж.
— Ведь тебе придется кое-что сделать для меня, — сказал я.
— Ладно. Сделаю. А что?
— Пусть они уйдут, тогда объясню. Сам я не могу этого сделать, поэтому придется тебе. Обещай, что сделаешь.
— Хорошо. Обещаю.
Мы подождали, пока они не кончили и не занялись моей ногой. Тогда Джордж подошел ближе.
— Так о чем речь? — спросил он.
— О моей ноге, — сказал я. — Хочу, чтобы ты убедился, что она умерла. Они могут отрезать ее в спешке и забыть о ней.
— Ладно, проверю.
— Я не могу этого допустить. Это невозможно. Ведь они могут ее живой закопать. А потом след затеряется, и уже ничего не сделаешь.
— Я проверю. — Он посмотрел на меня. — А вот возвращаться мне не надо.
— Как? Совсем?
— Я вышел из игры. А ты еще нет. Тебе придется вернуться.
— А я нет? — спросил я… — Тогда еще труднее будет ее найти. Значит, ты присмотришь за ней… И тебе не надо возвращаться. Тебе повезло, правда?
— Да. Повезло. И всегда везло. Натянуть нос глупым маленьким божкам за такую ничтожную плату — ненадолго погрузиться…
— Но она плакала, — сказал я. — Так прямо сидела на земле и плакала.
— Что слезы! — сказал он. — Они льются вечно. Ужас и презрение, ненависть, страх и возмущение, — ты сам видишь, как мир постепенно превращается в горсть праха.
— Да нет же! Ведь этим зеленым днем она, сидя на земле, оплакивала символ души твоей.
— Не символ оплакивала она, а поступок государства, спасшего и сохранившего его. Ее растрогала мудрость.
— Но слезы все-таки были… Так ты приглядишь за ногой? Не уйдешь?
— Что слезы! — сказал Джордж.
В госпитале было лучше. В длинной комнате все время ходили люди, и мне не нужно было опасаться, что его обнаружат и отошлют, хотя иногда и отсылали — появлялась сестра или няня и ловкими руками начинала меня перевязывать, и тогда я слышал приветливый, невыразительный голос: «Ну, успокойся. Он здесь. Он вернется, конечно же, вернется. А теперь полежи спокойно».
Я и лежал, пытаясь замкнуть пустоту, которой заканчивалось бедро и о которой говорили пульсирования и подергивания нервных и мышечных окончаний, а потом он приходил снова.
— Все еще не нашел? — спрашивал я. — А ты хорошо искал?
— Да. Все облазил. Смотрел и там, и тут. Наверное, с ней все в порядке. Ее, должно быть, убили.
— Да нет же! Говорю тебе, забыли они про нее.
— Откуда тебе известно, что забыли?
— Известно, и все. Чувствую я ее. Она играет со мной, как кошка с мышью. Не умерла она.
— Может, ей просто захотелось поиграть.
— Может. Но так нельзя. Неужели ты этого не понимаешь?
— Ладно. Поищу еще.
— Ты должен найти ее. Не нравится мне все это. — И он снова отправился на поиски. Потом вернулся, сел и посмотрел на меня. Глаза его глядели ясно и пытливо.
— Ладно, не расстраивайся, — сказал я. — Потом отыщешь. Подумаешь, нога какая-то. Одна она и пойти-то никуда не может. — Он по-прежнему молчал и только смотрел на меня.
— Где ты теперь живешь?
— Да там, — сказал он.
Мы помолчали.
— Значит, в Оксфорде, — сказал я.
— Да.
— Вот так. А почему домой не едешь?
— Сам не знаю.
Он все смотрел на меня.
— Хорошо там сейчас? Конечно, хорошо. А на реке по-прежнему лодки? И все так же распевают в них эти молодые люди и девушки?
Он взглянул на меня пытливо и печально.
— Вчера вечером ты бросил меня, — сказал он.
— Бросил?
— Ты прыгнул в ялик и уплыл, поэтому я пришел сюда.
— Уплыл? Куда?
— Не знаю. Ты так поспешно греб вверх по реке. Если тебе хотелось остаться одному, так бы прямо и сказал. Не пришлось бы удирать.
— Я больше не буду. — Мы обменялись взглядами. Теперь мы говорили спокойно. — Уж теперь-то ты должен ее найти.
— Да. А ты не знаешь, что она сейчас делает?
— Не знаю. В этом все дело.
— Может, ты боишься, что она что-нибудь не то делает?
— Не знаю я. Потому-то и нужно ее найти. Отыщи ее побыстрей. И сделай так, чтобы она умерла.
Но ему никак не удавалось ее отыскать.
