Шрифт:
Закладка:
Пришел отец из института, торжественно пожал сыну руку. Весь обед проговорили об очерке, о катакомбах. После обеда мальчишки позвали Ваню играть в футбол. Играли на широкой зеленой поляне, за каменной оградой Городского двора. Границы ворот отмечали стопками книг, и душ двадцать ребят босиком до упаду гоняли тяжелый кожаный мяч, в котором резиновую камеру заменял бычий пузырь. В футбол в Чарусе начали играть в этом году: до войны на паровозном заводе играли только англичане.
Домой Ваня вернулся затемно. Лука с Иваном Даниловичем играли в шахматы, Шурочка сидела за столом у зажженной лампы и штопала белье. И в это время во дворе загремела линейка. В квартиру вломился заведующий горкоммунхозом Григорий Николаевич Марьяжный. Закричал с порога:
— Ну, писатель, поздравляю! Я только что из губкома. Читали там твою статью. Ведь вот как получается: все знали, что в катакомбах — гнойник, а сразу до всего не доходили руки. Твоя статья подстегнула, дала толчок. И в этом — великое значение нашей печати. Молодец ты! Решено — катакомбы уничтожить. Если не боишься, завтра мы туда спустимся.
— А чего мне бояться, я там уже бывал. Только не смогу я завтра, мне с утра на работу.
Забарабанили в дверные филенки. Лука открыл дверь. На пороге стояла растрепанная Чернавка:
— Беда! В катакомбах бунт. Против Полундры и его шайки. Там страшное дело делается! Если милиция не вмешается, побьют уйму людей.
Не теряя ни минуты, Григорий Николаевич позвонил из конторы начальнику гормилиции, попросил послать к катакомбам усиленный наряд.
Ваня схватил свою истрепанную гимназическую фуражку.
— Постой, Ваня, тебе нельзя там показываться! — Шурочка вцепилась в руку брата.
— Нет, раз уж я заварил кашу, так должен ее расхлебывать.
— И я с тобой, — сказал Лука.
— Нет, оставайся с Шуркой, а то, чего доброго, она реветь начнет…
Линейка, запряженная парой, домчала Марьяжного, Ваню и Чернавку на вокзальную площадь. Оттуда через железнодорожные пути они направились к пакгаузам, где был вход в катакомбы. У пакгаузов шумела огромная толпа бездомных, ее сдерживал усиленный наряд конной милиции.
— Что здесь происходит? — спросил Марьяжный.
— Ничего пока не ведомо, по всем признакам самый что ни на есть настоящий бунт, — ответил старшой, молодой еще милиционер.
— Послали людей в катакомбы?
— Никак нет. Боязно, товарищ начальник, как бы там не побили. Нам еще не доводилось воевать под землей.
— Раз так, я пойду сам, промедление в таких делах смерти подобно, — и, оглянувшись на Ваню, Григорий Николаевич спросил: — Пойдешь?
— А как же.
Марьяжный вытащил из кармана плоский никелированный браунинг и отдал старшому, говоря:
— Без оружия в таких случаях безопаснее.
Народ расступился. Марьяжный, а за ним Ваня и Чернавка пошли в пакгауз и один за другим исчезли в темном провале. Сегодня здесь уже не стояли караульные Полундры.
— Идите за мной, я тут все эти кренделя-закоулки знаю как свои пять пальцев. — Говоря это, Чернавка пошла впереди.
Сразу же они наткнулись на группу хилых детей, при свете зажженной свечи игравших пустыми бутылками из-под водки; бутылки были единственными их игрушками.
Марьяжный зажег электрический фонарик, осветивший бледным светом сырые стены подземелья. Теплые и влажные катакомбы напомнили ему шахту. Давным-давно, еще будучи мальчонкой, поступил он коногоном в угольные копи заводчика Мордина в Донецком бассейне. Казалось, сто лет прошло с тех пор, а вот навсегда остался в памяти теплый запах гнилой сырости.
Катакомбы будто вымерли — ни души не попадалось навстречу. Пройдя около километра, они уловили отдаленный глухой рокот; по мере того как они шли, гул становился все громче и превратился в сплошной крик массы людей.
Чернавка все замедляла шаги. Наконец испуганно сказала:
— Может, вернемся? Как бы не забили нас тут насмерть.
— Да ведь ты сама уверяла меня, что в подземельях существует неписаный закон, запрещающий убийства, — напомнил Ваня.
— Уж больно там шумят. — Чернавка прислушалась.
— Если страшно, возвращайся обратно, мы теперь и сами дойдем. Идти-то, по всему видно, недалеко, — предложил Марьяжный.
— Ладно уж, чему быть, того не миновать, пошли, — решилась Чернавка.
Навстречу им бежал всклокоченный мужчина, с ходу крикнул:
— Хотите жить, возвертайтесь на волю!
Но Марьяжный, не обратив на него внимания, продолжал идти дальше. Ваня с Чернавкой едва поспевали за ним. Становилось все светлей и светлей, впереди что-то горело. Уже можно было в общем гуле толпы расслышать отдельные выкрики: кто-то угрожал, кто-то оправдывался, просил.
За поворотом, освещенное карбидными лампами, открылось знакомое Ване церковное помещение. В глаза бросился человек, повешенный на железном проржавленном брусе, связывающем две стены. Страшный этот человек заслонил собой все. Ваня увидел стриженный «под польку» затылок, перехваченный натянутой веревкой, узкие перекошенные плечи. Повешенный медленно-медленно вращался по часовой стрелке; казалось, прошла целая вечность, пока он повернулся, и Ваня разглядел искаженное предсмертной мукой лицо, оскаленный рот.
— Полундра! — вскрикнула Чернавка и, прислонившись к Ване, ногтями впилась ему в ладонь.
На брусе болталось еще несколько петель, а под ними с бледными как мел лицами стояли Герцог и еще три парня со скрученными за спинами руками.
Люди в солдатских шинелях, возившиеся с веревками, собирались вздернуть их рядом с атаманом. Вокруг бушевала возбужденная толпа.
— Так им, подлецам, и надо!
— Головами их вниз!..
— Пусти, я ему двину, он у меня половину пайка отбирал!
Толпа плевала связанным в лица. Какая-то баба с размаху ударила Герцога, но он, видимо, не почувствовал боли — как загипнотизированный глядел на веревку, мелькавшую перед глазами. Крупное адамово яблоко выпирало на его худой шее.
Расталкивая плотно стоявших людей, Марьяжный протиснулся вперед, увидел венский стул, вскочил на него и крикнул во всю силу легких:
— От-тставить!
Люди, успевшие набросить на шею Герцога петлю, опешили. Человек в длинной, до пят, кавалерийской шинели вызывающе спросил:
— Чего орешь? — И, почувствовав недоброе, добавил: — Ты кто такой будешь?
— Представитель советской власти, вот кто я такой.
— Мандат на стол, — потребовал человек в кавалерийской шинели.
Марьяжный показал книжечку депутата горсовета, похожую на зеркальце в красном футляре. Человек взял книжечку, повертел в руках, спросил:
— Ну, и что ты желаешь? Зачем пожаловал в наше царство-государство?
— Я требую, чтобы вы прекратили самосуд. Если эти хлопцы, которым вы повязали пеньковые галстуки, в чем-либо виноваты — трибунал накажет их.
— Обыщите его, он легавый, у него в кажном кармане по нагану, — раздался надтреснутый девичий голос, и Ваня узнал Лауру; грязные патлы ее падали на лицо, она нетерпеливо отбрасывала их назад.
Десятки умелых рук проворно обшарили карманы Григория Николаевича. Пискливый голос доложил:
— Оружия при нем не
