Бога изнутри дышащего сердца, покрывающего собою небо, а затем выпадающего дождем. Однако любые признания сверх сказанного были бы уже чрезмерны. Христианское миропереживание принимается мною во внимание всё меньше и меньше; древнейший Бог бесконечно его перевешивает. Воззрение бытия во грехе и необходимости искупления как предпосылка Бога все более противится сердцу, понявшему Землю. Не греховность и ошибочность земного опыта, напротив – чистая его природа становится существенным в сознании; грех, конечно же, есть чудеснейший обходной путь к Богу, однако почему на него должны вступать те, кто никогда Бога не покидал? (Подчеркнуто мной. – Н.Б.) Мощный, изнутри дрожащий мост посредника имеет смысл лишь тогда, когда задана пропасть между Богом и нами, однако именно эта пропасть полна божественного сумрака, и тот, кто ее познает, спускается вниз и там воет (и это нужнее, нежели перешагивать пропасть). Только к тому, для кого пропасть была местом жительства, высланные небеса начинают возвратный путь, а всё глубоко и сокровенно здешнее, расхищенное Церковью для потустороннего, возвращается; все ангелы решаются на то, чтобы восхвалять Землю».

Вот оно! Ангелы ужасны не потому, чтобы были враждебны земле и земному, но лишь потому, что человек стал слишком слаб духовно.

Внутрь Универсума можно проникнуть только посредством внутреннего моста, который выстраивает твоя совесть. Прорваться в центр Универсума – вот исконная, не отменявшаяся задача Рильке. «Когда я обращаю взгляд в мою совесть, то вижу только Закон, неумолимо повелевающий мне затвориться в самом себе и без промедления отдаться разрешению задачи, которая была мне продиктована в глубинах моего сердца. Я весь обращаюсь в слух…»

Такова органика космоса – путь в него всецело внутренний, как и простор, и открытость, как и звезды откликаются только когда ты решаешь (словно перед тобою коан) в предельно замедленных ритмах то, что задается сокровенным сердцем. «Теперь Вы знаете, что я, претерпевающий превращения, хочу только этого, и нет у меня ни малейшего права изменить направление моей воли до тех пор, пока не будет завершен процесс моего самопожертвования и послушания…» Далее, в качестве примера он сообщает, что занят сейчас ответом на письма и «написал сегодня уже 115 писем», некоторые на двенадцати страницах. Далее он пишет о том, что все, что тебе дается, всякую вещь надо брать в полный фокус внимания, внимание должно стать абсолютным. Иначе ничего не выйдет кроме симуляции общения и познания. Вещь «откажется отдать тебе свое сердце, доверить тебе свое терпеливое существо и то свое звездное постоянство, что подобно небесному звездному порядку. Вещь, которая к вам так обращается, вам следует на какое-то время принять как единственную среди всех существующих, как уникальное явление, поставленное вашей трудолюбивой, забывшей обо всем и вся любовью в тот центр универсума, у которого ежедневно несут службу ангелы».

Кто же такие ангелы?

Ангелы живут в центре Универсума, несут службу в сакральном царстве, вот почему они так заинтересовали Рильке. Вот почему он поставил себе однажды задачей учиться видеть мир не из людей, а «в ангеле»: словно бы ослепший ангел стал смотреть внутрь своего необъятного простора. Если говорить о расширении (растягивании) души, то движение здесь поистине грандиозное, Ницше и не снившееся. Обзор образа ангела в самих Элегиях показал бы нам, что ангелы являются для Рильке неким сакральным критерием истинности, которым нам следовало бы руководствоваться в своем восхождении на вершины человечности. В конце жизни (в ноябре 1925 года) он более чем внятно изъяснил (в письме к Витольду Гулевичу) своё видение этого горнего мира. «…Я считаю их («Дуинские элегии». – Н.Б.) дальнейшим развертыванием тех существенных предпосылок, которые были заданы уже в «Часослове»… <…> Наша задача – так выстраданно и так страстно принять в себя эту предваряюще-преходящую, дряхлеющую Землю, чтобы ее сущность снова «невидимо» в нас восстала. Мы – пчелы невидимого… Элегии указывают нам на это творчество, на творчество этих непрерывных превращений всего любимого нами видимого и ощутимого в невидимые вибрации и в трепет нашей натуры, которая вводит новые вибрационные ритмы в вибрационные сферы универсума. (Поскольку различные вещества во Вселенной являются всего лишь различными вибрационными комбинациями[110], то подготавливаем мы, в этом смысле, не только интенсивности духовного рода, но, кто знает, быть может и новые тела, и металлы, и звездные туманности, и созвездия).[111] <…>

Нет ни этого, ни того света, но лишь одно громадное единство, в котором пребывают вознесшиеся над нами существа – «ангелы»… Ангел Элегий – это существо, в котором превращение видимого в невидимое, над которым мы работаем, уже полностью осуществлено. Для Ангела Элегий ушедшие в прошлое башни и дворцы существуют, ибо они давно уже невидимы, а еще стоящие замки и мосты нашего бытия – уже невидимы, хотя физически они еще длятся. Ангел Элегий – существо, ручающееся за то, что невидимое составляет высший слой реальности. Потому-то он и страшен нам, что мы, любящие и преобразователи, все-таки все еще привязаны к видимому. Все миры вселенной обрушиваются в Невидимое, как в свою ближайшую более глубинную действительность; некоторые звезды преобразуются непосредственно, переходя в бесконечное сознание ангелов…»

Вот каков ошеломительно-грозный характер внутреннего-мирового-простора, связанного с приватно-экзистенциальными мелочами и «случайностями» быта поэта таким образом, что они всегда грозят подуть смертельными дуновениями ангелов и звездно-трансформационными ветрами (природа которых в одно и то же время и чувственна, и внематериальна). Нашу пугливую уцепленность за здешне-видимое ангел может подетски шутливо зацепить краешком крыла, и в этом полыхнувшем огнем сверхмерной красоты мгновении мы можем истаять или необъяснимо для окружающих исчахнуть.

Собственно, лишь исходя из экзистенциальной природы Weltinnenraum'а можно уловить смыслы рилькевской Открытости (das Offene), где смерть и жизнь дуют в лицо поэту одновременно.

Мальте у Рильке «любил быть», то есть бытийствовать. Высшая форма бытийства, реально доступная (частично) и человеку, найдена поэтом в феномене ангелов. Потому-то так важно ему было воссоздать их присутствие в поэтической форме: в ней они начинают тоже бытийствовать и одновременно исцеляют поэта. «Все-таки, Лу, пока Элегий не было, сердце мое оставалось словно бы изуродованным. И вот они есть. Они существуют!» Сердце поэта восстановило свою цельность.

Психоаналитик ошибается

Концепция Саломе двойственна. С одной стороны, Лу полагала, что в жизненной своей практике Рильке не мог пользоваться результатами своей художественной трансценденции, что он был казним своими «преодолениями». Мол, лишь читателю достаются плоды преодоления поэтом иллюзорности эстетики, когда, отталкиваясь от обретенных поэтом смыслов, можно реально вступить на путь «веры и набожности». Сам же поэт бытийствовал лишь в качестве «художественно атакующего», и эта атака, мол, никак не устремлялась к тому, что