Над арыком, над водой,

На степном ветру

О Бахар споем с тобой

В поле поутру…

ОТЦЫ И ДЕТИ

Зима стояла теплая. Едва успевало взойти солнце, как природа, казалось, забывала о ночных заморозках, и к полудню температура поднималась до тринадцати — четырнадцати градусов. Такими обычно и бывают зимние дни в Туркменистане.

Хошгельды вынес на солнышко стеклянные банки, в которых посадил для опытов горные травы. Он долго рассматривал их, осторожно измерял растения, часто забегал в комнату, записывал что-то и снова возвращался к своим сокровищам.

Его опытами интересовались теперь все колхозники, даже Ата Питик поверил в науку и охотно слушал лекции племянника, которые передавал местный радиоузел. Особенно ревностными поклонниками Хошгельды стали пионеры. Они всерьез увлеклись агрономией, тоже не пропускали ни одной передачи и организовали кружок юных мичуринцев.

Только, пожалуй, Нязик-эдже, все еще без особого уважения относилась к опытам сына. Сейчас она сидела на солнышке у дверей и наблюдала за Хошгельды.

"Так увлечен он своей работой, так увлечен, — думала мать, — что совсем забыл о женитьбе".

Правда, она давно с ним об этом не заговаривала, но тайком все-таки подыскивала невесту и даже откладывала деньги для тоя, благо доходы нынешнего года были настолько велики, что это можно было сделать совсем незаметно. В последние дин Нязик-эдже ждала удобного момента, чтобы поговорить с сыном, но как-то все не удавалось, а сейчас, ей кажется, этот момент настал.

— Сын мой, — тихо проговорила она, — не пора ли и тебе обзавестись своим домом?

— Как это своим домом? Разве у меня нет дома? Конечно, наше жилище не слишком красиво, но ведь в новом поселке у нас будет прекрасный кирпичный дом в несколько комнат, с большой верандой, с деревянными полами и потолками. Я посажу вокруг такие растения, которые даже зимой будут цвести, так что в нашем доме всегда будет красиво. Правда, хорошо будет?

Хошгельды отлично понимал, куда клонит мать, но ему не хотелось вести разговор на эту тему.

— Конечно, хорошо будет, — согласилась Нязик-эдже, — но для такого хорошего дома нужна хорошая невестка, сын мой; Вот что я имела в виду.

— Ну, об этом ты не беспокойся. Как только будет готов дом, так и невестка появится.

— Я ведь нет-нет да и захожу то к одним, то к другим соседям, — продолжала свое Нязик-эдже, — но успеха пока что нет. Вот недавно замолвила словечко о внучке твоего упрямого дядюшки Ата, так он не согласился. Он все еще помнит вашу ссору в прошлую весну. Ты его тогда так обидел, что он до сих пор сердится.

— Вот и отлично, что дядюшка не отдаст свою внучку за меня. Нам обоим, пожалуй, повезло, — рассмеялся Хошгельды.

— Я и к Кюле заходила, у них тоже хорошая, воспитанная дочь.

— А вдруг, у дочери отцовский характер? — стараясь быть серьезным, спросил Хошгельды.

— Нет, эта девушка не такая. Ведь мать у нее прекрасный человек, и она вроде как согласилась. Не знаю только, что сам Кюле скажет, — озабоченно говорила старуха.

Хошгельды не выдержал и громко расхохотался:

— Я что-то не пойму, кто из них собирается замуж — сам Кюле, его жена или их дочь.

— Ты что, с ума сошел? Кого же, как не дочь, выдают замуж! — уже рассердилась Нязик-эдже.

— От твоих разговоров, мать, действительно можно сойти с ума. — Он подошел к Нязик-эдже и ласково обнял ее. — Ну, сама подумай, что ты говоришь. Женить собираешься меня на дочери, а узнаешь, согласны ли отец с матерью. А может быть, дочь не захочет, может быть она давно любит кого-нибудь и ее кто-то любит, — старался Хошгельды втолковать матери сущность современных отношений. — Никому, мама, не дано право распоряжаться ее сердцем, кстати и моим тоже. Я бы не советовал тебе ходить с этой целью по соседям, все равно это ни к чему не приведет.

— У тебя в голове ветер гуляет, и не поймешь, в какую сторону он дует. Ни в моем, ни в отцовском роду не было таких легкомысленных. Даже и не знаю, в кого ты такой уродился! — грозно посмотрела на сына Нязик-эдже.

— Может, это климат на меня влияет? — пошутил Хошгельды. — Вон зима какая выдалась, погода то и дело меняется.

Не проронив больше ни слова, Нязик-эдже вошла в дом и принялась за свои дела. Хошгельды тоже прошел к себе, сел за стол и только взялся было за бумаги, как на пороге появился учитель Аман.

— Привет, Хошгельды!

— А, здравствуй, дружище, заходи.

Аман прошел в комнату и устроился на кушетке. Вид у него был грустный, казалось, какие-то неотступные мысли мучают его.

Ты что невеселый, случилось что-нибудь? — участливо осведомился Хошгельды.

— Да нет, ничего не случилось, — попытался даже улыбнуться гость.

— Может, поссорился с кем-нибудь?

— Ни с кем я не ссорился, — бросил Аман.

Хошгельды сделал вид, что поверил приятелю. Он не стал его ни о чем расспрашивать и заговорил о своих опытах:

— Знаешь, сколько растений скрестил я в этом году? Вот это, например, совершенно новые растения, у них даже нет названия. — Хошгельды взял с подоконника одну из своих банок. — На корнях этих растений появляются точно такие же клубни, как у картофеля, только они пока еще водянистые, Я говорю пока, потому что собираюсь скрестить их с каким-нибудь другим видом, чтобы получился вкусный плод.

Не желая обидеть хозяина, Аман изредка произносил что-то, но на самом деле не слушал его. Хошгельды понял это и, рассмеявшись, сказал:

— Да, я совсем забыл, что имею дело с литератором. А для вашего брата подобным разговорам — грош цена. Вас больше легенды всякие интересуют. Из всей фауны и флоры вас привлекают только соловьи, фиалки, розы. Что для вас картошка или там лук? Вам цветочки подавай для сравнений!

Все это Хошгельды говорил, конечно, в шутку, но Аман — преподаватель литературы и автор нескольких лирических стихотворений — почему-то обиделся.

— Может быть, ты запретишь литераторам упоминать в своих произведениях о цветах или о соловьях?

— Нет, почему же! Упоминайте на здоровье. Я говорю только, что и вам не мешало бы поинтересоваться жизнью животного и растительного мира. Тогда и сравнения ваши были бы более убедительными.

— Но если мы начнем всеми этими цветочками или травками заниматься так же, как ты, то мы, пожалуй, из литераторов превратимся в агрономов.

В том, что говорил Аман,