– Скотницы, папенька, в этом частенько причинны бывают.

– Скотницы – сами собой, а иной раз и в самом теленке фальшь. Такая болезнь бывает, ненаедом называется. И у лошадей она бывает. У меня, помню, мерин был: кормили его, кормили – все шкелет шкелетом. Так и продали на живодерню.

– У нас в вотчине мужичок этой болезнью страдал, так всю семью по миру пустил.

– И пустишь!

– Не дай Бог как эти болезни привяжутся, – замечает отец, который в последнее время стал сильно недомогать.

– Да, болезни ни для кого не сладки и тоже бывают разные. У меня купец знакомый был, так у него никакой особливой болезни не было, а только все тосковал. Щемит сердце, да и вся недолга. И доктора лечили, и попы отчитывали, и к угодникам возили – ничего не помогло.

– Может быть, с глазу, или сила в нем… нечистая… – догадывается матушка.

– Может быть.

– У нас, на селе, одна женщина есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал – она все свое. И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.

– Нечистый, стало быть, вон из утробы просится, – шутит дедушка.

– Уж и не знаю. Бились мы, бились с ней, так и отступились. Ни на барщину не гоняют, ни на свою работу не ходит; сидит дома белоручкой.

К концу обеда дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все дети подходят к его руке), отправляется в свою комнату и укладывается на отдых.

Покуда старик спит, матушка ни на минуту не остается бездеятельною. Она усаживается с Настасьей в гостиную (поближе к дедушкиной комнате) и ведет с ней оживленную беседу, которая доходит и до нашего слуха.

– Сказывай, сударка, как это вы надумали к нам ехать? – предлагает вопрос матушка.

– Я упросила; ему бы ни в жизнь в голову не пришло. Который, говорю, год вас ждут, а вы все не едете.

– Ну, спасибо, спасибо тебе, голубка!

– Только Григорий Павлыч очень уж рассердился, как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся; еще немного – и лоб старику раскроил бы!

– Это отцу-то родному! Что ж папенька?

– Ничего. «Ну, убей меня! – говорит, – убей».

– Ишь ведь родительское-то сердце! сын на убивство идет, а старичок тихо да кротко: «Ну, что ж, убей меня! убей». От сына и муку и поруганье – все принять готов!

– Мы от страху ни живы ни мертвы стоим, а он-то куражится, он-то куражится! «Я, говорит, это Анютке припомню!» Уж ругал он, ругал вас, сударыня, то есть самыми расскверными словами ругал!

– Ну, брань на вороту не виснет, лишь бы…

Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно, не очень ее трогает, но угроз его она боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее ни на минуту не покидает мысль, что, как бы она ни старалась и какое бы расположение ни выказывал ей отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.

– И как только он уехал, сейчас же Павел Борисович сели письмо к вам писать…

– Спасибо тебе! спасибо! Ну, а насчет того…

Матушка боится произнести слово «завещание», но Настасья угадывает его.

– Это насчет завещанья, что ли? – говорит она, – уж и не знаю… Призывали они Клюквина в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…

– Ну?

– Должно быть, про завещанье.

– Ах, кабы!

– А вы бы, сударыня, их попросили!

– Ах, что ты! Да он меня так турнет, так турнет! Вот кабы ты…

– И то заговаривала, да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.

– Ах, папенька, папенька! всем-то он хорош, только вот…

– А вы, сударыня, не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего не достанется? Не бессудная, чай, земля?

– То-то что… И земля не бессудная, да и я, и сестра Ариша – обе мы отделенные. И бумагу с нас папенька взял.

– Вы бы не давали бумаги.

– Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.

– Ах, грех какой!

– Да, близок локоть, да не укусишь. По крайней мере, капитал-то у старичка как велик?

– И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все еще копят. Нет-нет да и свезут в Совет. Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.

– Этот откуда узнал?

– Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч дома не обедал, так она язык и распустила: «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион есть!»

Слово «миллион» повергает матушку в еще большую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»

– Да ты постарайся! – произносит она наконец, – просто приди к нему и скажи: «Я вас утешаю, и вы меня утешьте!»

– А что, в самом деле! и то скажу!

– Так и скажи. А уж я тебе, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только бы мне…

– Что вы, сударыня! разве я из интереса…

– Говорю тебе: озолочу! постарайся!

Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.

В три часа дедушка опять в гостиной. Мы, дети, смирно сидим на стульях около стен и ждем, что сейчас начнется игра.

– Папенька! в карточки, покуда десерт подают? – предлагает матушка.

– Довольно, – отказывается на этот раз дедушка, к великому нашему огорчению.

– Так уж вы меня, папенька, извините, я пойду, распоряжусь.

– Ступай.

Дедушка некоторое время сидит молча и зевает.