Прошло двадцать два часа с тех пор, как Элайза прыгнула, – вся ночь и день, пока я готовила и разливала настойку адамовой головы, которую собиралась отнести в дом Эмвеллов, – но мои руки по-прежнему ощущали холод пустого воздуха, как когда я потянулась за Элайзой. Я по-прежнему слышала всплеск, с которым упало ее тело, шум принявшей ее воды.

Уйдя с моста и вернувшись в номер третий по Малому переулку, я почуяла в кладовой следы присутствия констебля – потный, нечистый запах мужчины, обыскивающего комнату, ищущего то, что ему не суждено найти. Но он не нашел и нового письма в бочонке ячменя. Наверное, его оставили недавно, возможно, когда я ходила на рынок, а Элайза занималась своей настойкой.

Теперь я держала письмо в руках. От бумаги не исходил запах лаванды и роз. Почерк был не особенно опрятный и ровный. Женщина открыла немногое, назвавшись просто хозяйкой дома, которую предал муж.

Последняя просьба, едва ли отличающаяся от первой.

Сложные приготовления не требовались. Стеклянная бутылка синильной кислоты стояла на расстоянии вытянутой руки, я могла без усилий ее отпустить меньше чем за минуту. И, возможно, этот последний яд, на котором все кончится, наконец принесет мне мир, которого я искала с тех пор, как мое дитя выпало из утробы по вине Фредерика.

Исцеление местью.

Но его не существовало, его не было никогда. То, что я причиняла боль другим, лишь сильнее ранило меня. Я взяла письмо, провела по словам пальцем и встала со стула. Склонившись вперед, с трудом перебирая слабыми ногами, хрипло дыша, я дошла до очага. Низкий огонь доедал одинокое полешко. Я бережно подставила письмо под танцующий язык света и стала смотреть, как оно в мгновение ока занялось.

Нет, я не дам этой женщине того, чего она хочет.

Из этой комнаты больше не выйдет смерть.

Так моя лавка ядов прекратила существование. Взметнулся одинокий язычок пламени, последнее письмо превратилось в пепел. Не булькали на огне бальзамы, не ждали смешивания и взбалтывания укрепляющие настойки, не надо было выкапывать растения.

Я склонилась вперед и закашлялась, на язык из легких поднялся сгусток крови. Я кашляла кровью со вчерашнего дня, с тех пор, как убегала от приставов, переваливалась через заднюю стену конюшни и смотрела, как моя юная подруга падала навстречу смерти. За минуты я истратила годичный запас сил. Приставы, гнавшие меня, приблизили меня к смерти ближе, чем я думала.

Я сплюнула кровь в золу, мне даже не захотелось отпить воды и смыть с языка липкий осадок. Я не чувствовала ни жажды, ни голода, я не мочилась почти сутки. Я знала, что это не предвещает ничего хорошего: когда горло перестает просить, когда перестает наполняться пузырь, все почти кончено. Знала, потому что однажды уже пережила это – видела, как это бывает.

В тот день, когда умерла моя мать.

Я знала, что должна пойти в дом Эмвеллов, и поскорее. Я оставлю письмо и настойку слуге, потому что Элайза сказала, что хозяйки не будет несколько недель, и я не думала застать ее дома. Потом я пойду к реке, сяду на безмолвном берегу и стану ждать верной смерти. Я не думала, что ждать придется долго.

Но прежде чем навсегда уйти из лавки, мне оставалось сделать еще одно.

Я взяла перо, подвинула к себе открытый журнал и начала прилежно вносить последнюю запись. Я не продавала снадобье и не знала, из чего оно состоит, но я не могла уйти, не исповедавшись о ее жизни, о том, как я ее потеряла.

«Элайза Фэннинг, Лондон. Сост. неизвестен. 12 февраля 1791 года».

Перо скребло по бумаге, у меня ужасно дрожала рука, и слова вышли так неряшливо, что будто и почерк был не мой.

Будто какой-то неведомый дух не давал мне написать эти слова – не позволял оставить свидетельство о смерти малышки Элайзы.