— Не отставать от меня!.. Не спорить!.. Беспрекословно выполнять — все, что скажу!..

Маргарита попробовала заикнуться, что — слишком опасно, но я так, сощурясь, внимательно посмотрел на нее, что она поперхнулась и больше не возникала. Наливаясь смертельной бледностью, кивнула жена. Близнецы, в свою очередь, тоже — ответственно покивали. — Ну? Вперед потихоньку, — распорядился я. К счастью, именно в эту секунду ветер переменился и накрыл нас коричневатой дымной волной. Пахло от нее жжеными костями. Народ отшатывался. Толчея прилегающей набережной слегка разредилась. Мы перебежали через рельсы, сияющие чистотой, и за церковью, прикрывавшей земляной переулок, сквозь отверстие в досках забора просочились — один за другим — на вокзал.

В общем, я оказался до некоторой степени прав. Левая половина действительно сильно горела, из оконных проемов вырывались гудящие языки огня, копоти здесь было чрезвычайно много и, конечно, это страшновато выглядело со стороны, но пожар бушевал, в основном, за кирпичными стенами: жар и пламя потоками отлетали наверх. Разумеется, пройти все равно было не просто: стрельнувшая неизвестно откуда вишневая толстая плитка угля обожгла мне шею и часть щеки, у Маргариты загорелась штанина располосованных до лохмотьев брюк, а когда мы перебирались от камер хранения к билетным кассам вокзала, то нас чуть было не придавил рухнувший участок стены — одного из Близнецов при этом окутало искрами. Но каким-то чудом не опалило. Мы ужасно задыхались от едких дымов, лица и вся одежда у нас покрылись налетом сажи, скоро мы стали походить на чумазых и изможденных чертей, но зато когда мы все-таки вынырнули из огненного урагана, то увидели пустое пространство, свободное от людей — кучи шлака, распахнутые ворота депо — а на ближних путях прикрытая густой акацией и поэтому невидимая со стороны перронов стояла готовая электричка.

Впрочем, я ошибся, полагая, что людей там не было. Люди там, к сожалению, были. Человек пятнадцать, мужчин и женщин, нервно сгрудились около локомотива, прижимая к нему дородного растерянного мужчину в железнодорожной форме. Судя по всему — машиниста. Мужчина вскидывал руки и повторял: Не имею права… — В плачущем добром лице его проглядывало что-то бабье. На него напирали. В кулаках у некоторых были палки и железные прутья. Но никто не кричал. Видимо, боялись привлечь внимание. Шипели — раскаленными от ненависти голосами. Бесновались, но — тихо. Особенно женщины. Мяли, толкали, щипали железнодорожника. Тут же, у брошенных в беспорядке вещей, находилась и стайка разнокалиберных ребятишек — небывало сосредоточенных — которые молча взирали на происходящее. Или плакали, но совершенно без слез.

Вероятно, разборка уже заканчивалась. Когда мы подбежали, то на железнодорожнике трещала одежда.

— Ладно, ладно, — беспомощно говорил он. — Но смотрите, вам потом самим будет хуже…

И с необычайной для дородного тела проворностью вскарабкался на локомотив.

Что-то ожило внутри железной махины — громыхнуло, раздался протяжный гудок.

Это в данной ситуации было лишнее.

Потому что платформы, находящиеся метрах в ста пятидесяти от нас, разразились в ответ оглушительным звериным ревом. Даже очередной снаряд, закопавшийся у водонапорной башни и по бревнышку разметавший строения вокруг нее, не смог заглушить этот дикий рев. Толпа заворочалась. Черное крошево людей посыпалось вниз. Сквозь просветы акации я видел, что к нам бегут — расходящимся веером.

Медлить было нельзя.

— Отправляй!.. — скомандовал кто-то на локомотиве.

Вдоль всего состава прокатился буферный лязг. Вагоны дрогнули. Снова вырвался к небу тревожный гудок. Балансируя на подножке, я пытался раздвинуть закрытые двери. Разумеется, двери не поддавались. Главное, не было никакого упора. Вдруг, как взорванное, разлетелось окно — справа от меня. Это Маргарита запустила в него булыжником. — Скорее!.. — крикнула она. Подхватив брошенный кем-то железный прут, я одним движением сбил осколки. А затем накинул на раму пиджак. Жена, будто куль, перевалилась внутрь вагона. Кажется, она все-таки порезалась. На локте у нее появилась обильная кровь. Состав уже трогался. На стальных руках я передал ей сначала одного Близнеца, а потом — другого. Маргарита закинула сумку с продуктами. — Давай помогу! — сказал я ей. Но она почему-то уперлась в меня кулаками: Не надо… — Сгоряча я все-таки попытался ее подсадить, но она отбивалась, царапаясь, словно кошка. Повторяла все время: Я никуда не поеду!.. — По-моему, она просто сошла с ума. Все лицо ее перекосила мучительная гримаса. Напряженные губы извергали ругательства. В конце концов, она дернулась так, что мы оба упали. Я ударился коленом о шпалу. Между тем электричка, свистя, набирала ход. Промелькнули подножки и поручни последнего в составе вагона. Словно бабочки, улетели по воздуху два красных огня. И колесный тупой перестук постепенно растаял — укатившись в июльское марево, за горизонт.

Только теплые рельсы еще немного подрагивали.

Маргарита, слегка повозившись, уселась на стык. И достала из джинсов помятую тощую пачку.

— Прости меня, — отрывисто сказала она. — Прости, я сама не знаю, как это случилось… Но я вдруг поняла, что если уеду, то — сразу умру… Это он нас, наверное, не отпускает…

— Да, — сказал я. — Наверное, это — он.

Потому что я чувствовал в себе то же самое. То есть — если уеду из города, то сразу умру.

И поэтому в мире была — очевидная безнадежность.

Затрещала, ломаясь, акация справа от нас. И оттуда вдруг выпал взъерошенный потный мужчина. Посмотрел — три секунды, наморщась — и медленно вытер лоб.

— Все, — сказал он упавшим голосом. — Опоздали… Опоздали, выходит, тудыть-твою-растудыть!..

И, уткнувшись лицом в закопченную твердую землю — заплакал…

3. ЗВЕРЬ УМИРАЕТ

Горело несколько фонарей, и листва вокруг них была ярко-синяя. Она была ярко-синяя, фосфоресцирующая, живая, интенсивные размытые пятна ее непрерывно перемещались, ветви двигались, словно приобретя небывалую эластичность, гулким шепотом звучал разноголосый феерический хор. Плотные остриженные кусты голосили: Душно нам… Душно… — скрежетали колючками, выдирали из земли подагрические суставы корней. — Задыхаемся… — басом вторили им грузные обессилевшие тополя. Сучья их, казалось, царапали, черный воздух. Жесткая коричневая трава под ногами шуршала: Спасите… Спасите… — Бритвенными лезвиями шевелились ее ростки. Страшное бездонное звездное небо распростерлось над городом. Сияла катастрофическая луна. Крыши домов как будто немного флуоресцировали. Гнилостное свечение исходило от них. Сад за узким Каналом менял свои очертания: расползался через ограду на улицу, клубился и бормотал, а в самом Канале, расплескивая болотную воду, конвульсивно ворочалось что-то чудовищное — било ластами, шлепало по гранитной облицовке хвостом и, по-моему, тоже стонало, продавливая сквозь водяное бульканье