class="p1">Моим боссом в гараже был славный парень, добродушный, веселый; он видел, что я люблю свою работу. Сам он не слишком разбирался в механике и всегда поручал мне ремонтные дела, чем я был очень доволен.

Поселился я не у матери, она жила слишком далеко, почти на другом конце города, и я не видел смысла тратить полдня на дорогу туда и обратно. Я люблю, чтобы работа была у меня, так сказать, под боком. Я снял комнату у супругов Томпсон в десяти минутах ходьбы от моего гаража. Он занимался обувным ремеслом — наверное, его можно было назвать сапожником, — а миссис Томпсон готовила еду и прибиралась в квартире, расположенной прямо над мастерской. Обычно я питался вместе с ними — завтрак и ужин, у нас всегда был горячий завтрак, — и, поскольку кроме меня постояльцев у них не было, они относились ко мне как к члену семьи.

Я человек привычки. Люблю выкладываться на работе, а вернувшись домой, посидеть с газетой, покурить, немного послушать музыку по радиоприемнику, эстраду или что-нибудь в таком роде, и рано лечь спать. Девушками я никогда особенно не интересовался, даже когда служил в армии. А служил я на Ближнем Востоке, да к тому же в Порт-Саиде.

Нет, я был вполне доволен своей однообразной жизнью у Томпсонов, когда каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего, до того вечера, когда это случилось. С тех пор все изменилось. Изменилось навсегда. Не знаю, не знаю…

Томпсоны отправились в Хайгейт навестить свою замужнюю дочь. Они спросили, не хочу ли я пойти с ними, но у меня как-то не было желания быть лишним, и поэтому, выйдя из гаража, я направился не домой, а к ближайшему кинотеатру и, взглянув на афишу, увидел, что идет что-то ковбойско-индейское — на афише был нарисован ковбой, который ножом выпускает кишки индейцу. Я такое люблю — что до вестернов, так я настоящий ребенок, — поэтому я заплатил фунт и два пенса и вошел в кинотеатр. Я протянул свою бумажку билетерше и сказал: «Последний ряд, пожалуйста», — люблю сидеть в самом конце зала, прислонясь головой к стене.

Вот тогда я и увидел ее. Непонятно зачем, но в некоторых из этих мест девушек одевают так, что делают из них настоящих мальчишек. Но из этой мальчишку сделать не удалось. У нее были медно-красные волосы, постриженные под пажа, — по-моему, это так называется, — синие глаза из тех, которые кажутся близорукими, но видят дальше, чем вы думаете, а по ночам становятся темными, почти черными; губы у нее были надутые, точно ей все надоело, и, чтобы заставить ее улыбнуться, ей надо подарить весь мир, кожа не веснушчатая, не белая, а более теплого и естественного цвета и походила на персик. Она была маленькой и стройной, бархатная куртка — синяя — плотно облегала фигуру, а шапочка на затылке едва прикрывала медно-красные волосы.

Я купил программку — не потому, что она была мне нужна, а чтобы задержаться перед занавесом, скрывавшим вход в зал, — и сказал ей:

— Что за фильм?

Она даже не взглянула на меня. Она просто смотрела в пустоту.

— Любительская поножовщина, — сказала она, — но у вас всегда есть возможность заснуть.

Я не мог не рассмеяться, хоть и видел, что она вполне серьезна и вовсе не разыгрывает меня.

— Реклама не из лучших, — сказал я, — а что если услышит ваш управляющий?

На этот раз она посмотрела на меня. Обратила в мою сторону свои синие глаза, все такие же безразличные, равнодушные, но я заметил в них нечто такое, чего не видел ни до, ни после, — что-то вроде лени, как если бы кто-то проснулся после долгого сна и рад увидеть вас рядом с собой. Такой блеск иногда можно видеть в глазах кошки, когда ее гладишь, а она мурлычет, сворачивается клубком и позволяет делать с собой все, что угодно. С мгновение она смотрела на меня, и в уголках ее рта играла едва заметная улыбка, затем надорвала мой билет и сказала:

— Мне не платят за рекламу. Мне платят за то, чтобы я вот так смотрела на вас и завлекала в зал.

Она раздвинула занавес и направила в темноту луч фонарика. Я не видел ни зги. Вокруг была сплошная чернота, как бывает всегда, пока не привыкнешь и не начнешь различать очертания сидящих в зале людей; на экране виднелись две огромные головы; какой-то парень говорил другому: «Если ты не выложишь все начистоту, я прошью тебя пулей», кто-то разбил оконную раму, и какая-то женщина закричала.

— По-моему, то, что надо, — сказал я и стал ощупью пробираться, чтобы сесть.

— Это не картина, а анонс на следующую неделю, — сказала она и, снова включив фонарик, провела меня к месту в последнем ряду за одно от прохода.

После нескольких анонсов показали кинохронику, затем какой-то парень стал играть на органе и скрывший экран занавес окрасился в красные, золотые и зеленые цвета — наверное, они считают, что за ваши деньги должны выложиться на полную катушку. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что зал наполовину пуст, и решил, что девушка права — картина будет не ах, потому и народу так мало.

Перед тем как свет снова погас, она медленно прошла вниз по проходу. В руках у нее был поднос с мороженым, но она не давала себе труда предлагать его. Она шла словно во сне, и, когда стала подниматься по другому проходу, я окликнул ее.

— Есть за шесть пенсов? — спросил я.

Она посмотрела на меня через несколько сидений. Сперва ее взгляд прошел сквозь меня, как сквозь стекло, затем она меня узнала — на ее губах снова заиграла полуулыбка, а в глазах появилось то же ленивое выражение — и сзади подошла ко мне.

— Вафельное или в бумаге? — спросила она.

По правде говоря, мне не хотелось ни того ни другого. Я хотел что-нибудь купить лишь затем, чтобы задержать ее.

— А вы что посоветуете? — спросил я.

Она пожала плечами.

— В бумаге надольше хватит, — сказала она и, прежде чем я успел хоть что-то ответить, сунула мне в руку мороженое в бумажной обертке.

— Как насчет того, чтобы тоже съесть мороженого? — предложил я.

— Нет, благодарю, — сказала она. — Я видела, как его делают.

Она отошла, в зале стало темно, и я как полный дурак остался сидеть с большим шестипенсовым мороженым в руках. Чертова штука переливалась через край обертки и капала мне на рубашку, поэтому, чтобы она не вывалилась мне на колени,