Бывшая пионервожатая покорно опустилась на диван, сложила руки на коленях, съежилась, с испугом в глазах следя за Мизюком, который остановился перед ней и, как думалось совсем поникшей Инте Федоровне, смотрел на нее сверху презрительно.

— Вот так-то лучше!.. — Юрий Николаевич неопределенно хмыкнул и покачал головой. — Кроме того, позволю себе заметить, уважаемая Рита Федоровна, что вы ни черта не поняли, — уже открыто усмехнулся Мизюк. — Я просто хотел сказать вам, что штатная единица пионервожатой, как вы сама, очевидно, догадываетесь, в детдоме упразднена. Претендовать на должность воспитательницы я вам не советую. Могут возникнуть осложнения со стороны городской управы. Но если вы согласитесь помогать тете Фросе на кухне, буду рад.

— Ой, спасибо вам, Юрий Николаевич, спасибо… А уж на ихний учет я как-нибудь после…

— И этого я вам делать не советую. Впрочем, как хотите.

— Но ведь могут прийти к нам домой… Там мама…

— А вы пока у нас поживите, в детдоме. В спальне девочек есть свободные кровати. Как Людмила Степановна, например… В общем, с завтрашнего дня и приступайте. Ребятам, конечно, придется как-то объяснить ваше… ну, скажем, превращение. Но, я думаю, они народ смышленый и сами все прекрасно поймут.

А когда Полина Карповна, проводив к малышам Людмилу Степановну и пройдя на обратном пути по затихшим спальням старших мальчиков и девочек — которые занимали теперь всего лишь по одной комнате, хотя раньше едва помещались в пяти, — вернулась домой, Юрий Николаевич уже вскипятил на керосинке чайник, а Инта Федоровна доставала с полки блюдца, протирала чашки и расставляла их на столе.

— Ты знаешь, Поля, — с немного преувеличенным оживлением сказал Мизюк жене, — Рита Федоровна пришла сегодня из села и решила пока остаться у нас, в детском доме. Она берется помогать на кухне тете Фросе. А ночевать будет у старших девочек.

— Вот и хорошо, Риточка! — Ни о чем ее больше не расспрашивая, Полина Карповна ласково обняла девушку. — Вместе-то всегда легче, милая… Все будет хорошо…

Юрий Николаевич посмотрел на жену обеспокоенно. Обычно она не позволяла себе расслабляться. Может быть, разговор с Людмилой Степановной вывел ее из равновесия или же что-то случилось с кем-нибудь из ребят?..

Обходя темные спальни и прислушиваясь к беспокойным шорохам, легкому скрипу половиц, к ровному дыханию детей, Полина Карповна думала, что все ребята давно уже спят. Они и в самом деле спали, похрапывая, сопя, негромко вздыхая и ворочаясь с боку на бок; некоторые во сне бормотали что-то неразборчивое, быть может, заново переживая в забытьи все свои дневные горести и заботы. И, только приблизившись к двери в спальню старших мальчиков, она вдруг замерла, уловив прорывающиеся из-за крашеной филенки словно бы задушенные всхлипы и не то скулящий, не то какой-то лающий плач.

Полина Карповна осторожно приоткрыла дверь, вошла в сгустившийся комнатный сумрак, чутко вслушиваясь и стараясь определить, откуда, с какой кровати доносятся к ней эти странные, лающие звуки, но тот, плачущий во тьме, ребенок, вероятно, услыхал все-таки сторожкие ее шаги или тонкий дверной писк и совсем затаился, притих.

Она постояла у порога, задержав дыхание и напрягая слух, чувствуя, как гулко начинает колотиться у нее сердце и стучать кровь в висках. Потом, чтобы не потревожить остальных детей, спросила вполголоса: «Ну, кто же тут из вас плачет, ребята?.. Это ты, Женя?.. Нет?..» — но ни на одной кровати не ворохнулись, и никто не ответил на ее вопрос.

Постояв так минутку и тревожно раздумывая, а уж не померещилось ли ей все это: щенячье какое-то поскуливание, жуткий этот ночной плач? — она повернулась, чтобы тихо уйти, но тут опять явственно различила у себя за спиной судорожное взлаивание и еще более задушенный всхлип.

Возможно, тот, доселе еще кое-как крепившийся из последних сил мальчишка, кусавший там, наверное, в темноте замусоленный угол подушки или, может быть, грязную руку свою, боясь вовсе задохнуться слезами, хотел только самую малость воздуха глотнуть — но не подавил всхлипа и понял, что этим он лишь выдал себя, а потому поглубже зарылся мокрым лицом в смятую постель, чтоб уж окончательно принишкнуть в ней либо умереть…

И тогда Полина Карповна, невольно подслушавшая одинокий и безутешный этот плач, наконец-то сообразила, что маленький тот человек, который не сумел совладать с навалившимся на него великим горем, ни за что и никому на свете не признается в собственной слабости, а она своими вопросами, ни к чему не обязывающим ее сочувствием и даже просто молчаливым состраданием лишь отягощает и без того непомерно тяжкую, безысходную муку его…

Полина Карповна медленно перешагнула порог, притворила за собой дверь. Но пройти темным коридором к выходу, где над крылечным козырьком едва угадывалась на фоне ночного неба узкое продолговатое оконце, она уже не смогла и прислонилась к стене.

Внезапно ей стало так больно и так невыразимо тоскливо, словно за плотно прикрытой дверью плакал сейчас не какой-то там никому не ведомый детдомовский пацан Женька Першин, которого и сама-то Полина Карповна сейчас толком в обличье не помнила, а ее маленький беспомощный сын, наглухо отделенный от нее неприступной каменной стеной, и она не знала, что с ним такое приключилось и как ему помочь.

Никогда не показывавшая перед кем бы то ни было своих подлинных чувств, грубоватая и резкая в обращении с детьми Полина Карповна Мизюк — которую ребята заглазно называли ведьмой, змеюгой, Мизючихой — тоже плакала теперь, зажав руками перекошенный рот, уткнув в шершавую известку стены скуластое свое лицо и содрогаясь плечами. Она не опасалась, вернее, и не помышляла о том, что какой-нибудь сонный мальчишка, выбежав из спальни по нужде, застанет ее плачущей, а то, чего доброго, и перепугается. Ничто не заботило ее теперь и ни о чем она больше не думала, так как помнила только о  с в о е м  с ы н е, с в о е м  Ильюшеньке, правда, взрослом уже человеке, кадровом командире, которого крепче всякой каменной стены отделяла от нее линия фронта, где он сражался против немцев, а быть может, его и в живых-то давно не было, потому что с самого начала войны они не получили от сына ни единой весточки…

Наконец выплакавшись, потратив все свои непролитые слезы, Полина Карповна кое-как привела себя в порядок. Потом, натыкаясь на какие-то опрокинутые ведра, обломанные веники, наступая на осклизлые тряпки и, как слепая, ощупывая рукой холодную стенку, она выбралась на крыльцо, повлажневшее от упавшей росы. И когда недолго постояла еще здесь, на свежем ночном воздухе, ей сделалось гораздо