щеки. Ростом Антонина Юрьевна была невелика, хрупкая, легкая.

Он знал эту женщину в лицо, как знал всех на своей улице. Мать, случалось, даже захаживала в дом ее родителей. Антонина Юрьевна была старше его на целых четыре года. В юношеские годы это много. Когда он бросил школу и пошел на завод, Антонина Юрьевна уже оканчивала акушерское училище. Только принимать младенцев ей так и не пришлось, направили работать в госпиталь. Из первого письма, полученного на фронте от матери, он узнал, что дочь у соседей осталась вдовой: «Убили мужа у Тонечки. И пожили-то молодые всего ничего, каких-нибудь полгода».

Взрослая женщина, вдова. Он чувствовал себя мальчишкой, торопился отвести в сторону глаза здороваясь, когда доводилось встречаться на улице. Плечи ее жакета были приподняты по тогдашней моде, было в этом жакете что-то от офицерского кителя, и вообще во всем ее облике строгое, подтянутое. Никто у них на улице не одевался так красиво. И вот теперь он сидел перед этой женщиной на полу, неловко поджав под себя ноги и тупо уставясь взглядом в крашеную половицу. Антонина Юрьевна проговорила жестко:

— Вернулся. Живым вернулся. Невредимым. И… Тебя бы к нам в госпиталь. Какие ребята, орлы! Сердце кровью обливается на них смотреть.

Она задохнулась от гнева, встала, прошлась вдоль стола. Невольно обратил внимание на ее домашние туфли, они были перед глазами: заштопанные, заклеенные. И на чулках штопка. Никогда бы не подумал… Мысли перебил голос женщины:

— На руках мы их носим. Целый день с носилками. И домой придешь, пока воды, дров натаскаешь. Их еще напилить надо, наколоть.

Тут он вскочил.

— Я сегодня же. Дрова я могу.

— Что ты можешь? — холодно спросила Антонина Юрьевна. — Каждый день пьешь. С Крыльцовым. Когда тебе?

И тут Антонину Юрьевну позвала мать. Она уже второй месяц не поднималась с постели, парализованная. Незадолго до ее болезни у Антонины Юрьевны скончался отец: прямо на паровозе. Вел груженый состав, отказало сердце. Хорошо, помощник не растерялся.

Шел и припоминал, что рассказывали об этом случае, что знал о семье фельдшерицы. Теперь на Антонине Юрьевне и больная мать, и дом, и усадьба, засаженная кормилицей-картошкой. И на работе: «целый день с носилками». Такая хрупкая женщина. Все она правильно сказала. Слабак он. На что ему этот Крыльцов сдался?

Вечером запер дверь на крючок, задернул окно на кухне занавеской. Так и уснул, не зажигая света, голодный.

К Антонине Юрьевне отправился только через несколько дней. Все не мог насмелиться. Она подтирала на кухне пол. Отжала тряпку, выпрямилась.

— Дрова мне Тихонович вчера перепилил. Санитаром он у нас работает. Пока хватит. Вот если бы ты огород вскопал! Картошку скоро садить. Я ее, правда, еще не вытащила. Перебрать надо.

Спустился в подполье, и ему показалось, что никакой войны и не было, он мальчишка, и мать отправила его выгрести из сусека семенную картошку. Перекладывал ее в ведра, вдыхая запах перепревшей земли, и думал, что на воле земля пахнет совсем по-другому… На душе давно не было так покойно, уютно. Вытаскал всю картошку, она была уже вялая, с длинными бледными ростками.

Антонина Юрьевна сказала:

— Самой мне на несколько вечеров досталось бы. Значит, придешь, вскопаешь?

— Ну, приду.

Тоже отводя взгляд в сторону, она попросила:

— Ты не обижайся, что я так… Отчитала тогда. Обидно. Вернулся живым-невредимым и… Заходи к нам. Я маме о тебе рассказала. Плачет. Твоих родителей она хорошо знала.

Огород он Антонине Юрьевне вскопал за два вечера. Боялся: предложит деньги или бутылку. Усадила поужинать и накормила вкусной кашей из тыквы с кукурузной крупой. Ему такой и в жизни не приходилось пробовать. Пообещал прийти помочь посадить картошку и… не пришел.

Накануне перебросил по просьбе соседа три ящика, и вечером Крыльцов затащил в ресторан. Допивали потом у какой-то девицы. Одним словом, домой попал только через несколько дней. Свалился на раскладушку, дико болела голова. Набросить крючок у двери не догадался. Антонина Юрьевна постучала и вошла. Торопливо натянул на себя одеяло, прикрыв измятые брюки, и только тогда заметил, что белый когда-то кружевной пододеяльник лоснится от грязи.

Она еще с порога зорко вгляделась в лицо.

— Приболел? — сделала вид, что не замечает его хмельного состояния, оглядела кухню, заглянула в комнаты.

— Побелить бы надо, помыть… Я, собственно, по делу. Семья тут одна есть. Эвакуированные. Врачи. Двое детей. Остались при госпитале, а жить негде. У тебя дом пустует. По-моему, даже картошку садить не собираешься… Они бы все сделали. И тебе было бы веселее.

Она помогла квартирантам выбелить и помыть. Он с врачом, мужем квартирантки, таскал мебель, выбивал матрацы. Для него отвели «боковушку», узкую комнату с единственным окном в огород. Антонина Юрьевна заставила его даже ковер над кроватью повесить, разыскала у матери в комоде постельное белье.

— Менять надо каждую неделю.

Конечно, с одной стороны и в самом деле стало веселее, дом ожил, звенели детские голоса, было всегда чисто, плита на кухне протоплена, а на ней горячий чайник. И в то же время… Приходилось прибирать за собой постель, мыть пол, ходить в баню. Выпивали теперь у Крыльцова в сарае. Домой жена его с бутылкой не пускала. И хотя всячески старался не попадаться во хмелю квартирантке на глаза, Юрьевне все равно все становилось известно. Чувствовал это по ее взгляду.

Вскоре после того, как у него в доме появились жильцы, у Антонины Юрьевны умерла мать. Хлопот хватило всем. И ему тоже. Потом еще с неделю приводили в порядок дом. А там подошла пора копать картошку. Антонина Юрьевна не просила, приходил сам, прямо с работы. Брал в сарае лопату, ведра. Огороды на их улице у всех были обширные, а на задах черемуха, сосны. Солнце в этот час уже клонилось к закату, зато небо становилось еще просторнее, выше, и он нет-нет да замирал, опершись на черенок лопаты, впитывал в себя покой уставшей за день земли, вбирал глазами ее неброскую, до боли в груди родную красоту, отмечал взглядом и солнечный блик на чердачном окне соседнего дома, и грузно поникшие черно-белые, в клеточку тарелки подсолнухов у серого дощатого забора. Понизу у забора совсем по-летнему еще зеленела трава, серебрилась пахучая полынь.

Он словно выздоравливал тут, в огороде, постепенно приходил в себя, освобождаясь от хмельного угара. С каждым вечером голова становилась яснее, легче. Он вскапывал землю, а Антонина Юрьевна выбирала картошку. Ее руки в старых кожаных перчатках мелькали проворно. Работали молча.

Когда начинало смеркаться, перетаскивал картошку в подполье, она была сухая,