— Ты что ж, меня тут караулишь?

— Караулю, караулю… — шептала это забытое, но родное слово Елена Сергеевна и чувствовала в нем сладкую недоступность потому, что оно было из той ее жизни, какая осталась там, в ее городе, и с людьми, среди которых жил этот дорогой ей человек.

— Ведь закоченела же? — встревоженно похлопывал по плечам и спине Елену Сергеевну Митрошин. — Закоченела вся… Давай скорей в автобус…

— Да нет, Матвеич, я ничего, я ждала вас все время в метро. А потом, как повалили люди с работы, ну я и сюда… Тут, думаю, обязательно увижу, а там, в толпе, пропущу…

— Ну и напрасно… Кто я такой, чтоб меня… Я в вашей Москве, как рыба в воде, — прихвастнул Иван Матвеевич. — И здесь бы тоже разобрался… — Он восхищенно оглядел громадины домов. — Разобрался бы…

— Давайте пройдемся Иван Матвеевич, — предложила Елена Сергеевна. — Если вы не устали, то мы через парк… Тут недалеко…

— Да я-то не устал, и с удовольствием… А вот ты… посинела.

— Я согреюсь. — Подхватив под руку Ивана Матвеевича, Елена Сергеевна потащила его в сторону от остановки на дорожку, ведущую к парку.

— Ну как вы тут живете-дышите, в Москвах-то? Обосновались? — заглянул ласково в глаза Елены Сергеевны Митрошин.

— Обосновались, — отозвалась та. — Да не очень…

— Что, в родные пенаты тянет?.. На завод, в свою лабораторию?

— Еще как, Матвеич… — вздохнула Елена Сергеевна и, задержав дыхание, прислонила голову к плечу Митрошина.

— Да это уж так, — с тем же участием и лаской посмотрел на Елену Сергеевну Митрошин. — Как в гостях ни хорошо, а дома-то все равно лучше. Хотя теперь вам с Володей и с Олегом надо к новому дому привыкать.

— Ой, привыкну ли?

— Привыкнешь, привыкнешь… Вот Степан Пахомов говорит, к Москве быстро люди привыкают, и потом никакими силами их отсюда не вытащишь…

Иван Матвеевич почувствовал, как при этом имени Елена Сергеевна совсем затихла, даже замедлила шаг и обвисла у него на руке, будто ее стали покидать силы. Он уровнял шаги и, стараясь ее подбодрить, продолжал:

— Степан велел тебе кланяться… Я ведь у него остановился. Упросил. Говорит, живу, как бирюк. И правда. Жизнь его мне не очень приглянулась. Какой-то дерганый…

Митрошин говорил и не мог разгадать причину напряженного молчания Елены Сергеевны: то ли она, затаившись, слушает его, то ли протестует этим мертвым молчанием. Иван Матвеевич посмотрел сверху на Елену Сергеевну, но голова ее была опущена, а глаза полузакрыты, и он умолк, будто потеряв нить разговора.

Несколько минут шли молча и Митрошин первый не выдержал этого непонятного ему молчания.

— Вы бросайте эту кутерьму. Я с ним строго говорил…

— Он, Иван Матвеевич, — наконец-то сдавленно проговорила Елена Сергеевна, — ничего не может бросить…

— Как это не может?

— Могу только я…

— Нет, он должен оставить тебя в покое. Он мужик… Он и должен!

— Что, вы его не знаете, Иван Матвеевич?.. — безнадежно покачала головой Елена Сергеевна. — Мне за него надо решать…

— Ну это черт знает что! — возмутился старик Митрошин. — Да что ж он — баба?

— Хуже, Иван Матвеевич, хуже… — опять почти простонала Елена Сергеевна.

— Ладно, я с ним поговорю, — сердито насупившись, пробурчал Митрошин. — Что ж он тебя терзает? Ты что, ему на елке досталась?

— Не знаю где, милый Иван Матвеевич, но жизни мне здесь нет… Нету…

— Ну это ты брось! — пристрожил Иван Матвеевич. — Как это нету? У тебя семья, сын… Его надо растить. Это у Пахомова твоего ни роду, ни племени… Пусть ему не будет жизни… — Он оборвал себя, почувствовав, что сказал не то, и, еще больше осерчав, теперь уже на себя, стал говорить еще строже: — Ты ж пойми, головушка ты моя горькая, у тебя Олег есть. Тебе его еще надо на ноги ставить. Пойми, тебе… И сейчас. Четырнадцать лет — это такой возраст… Нужно глядеть да глядеть…

— Я знаю, Иван Матвеевич, знаю, но я… я… — Она застонала и, остановившись, ткнулась лицом в плечо Митрошина.

— Ну-ну! — легко потряс ее за руки выше локтей Иван Матвеевич. — Не разводи сырость, не разводи… Тут главное — держаться надо человеку…

— А как, Матвеич? Научите, — уже всхлипывала Елена Сергеевна. — Как?

Они остановились на дорожке парка. Высокий и чуть сгорбленный старик в поношенном длиннополом пальто и стройная молодая женщина в короткой шубке с белым воротником и такой же шапке. Люди, проходившие мимо них, замедляли шаг и оглядывались. Какая-то пожилая женщина с тяжелой сумкой, остановившись, что-то рассерженно пробубнила, а потом стала говорить прохожим. Но те, слава богу, не останавливались, а шли дальше.

Иван Матвеевич понимал комичность своего положения. Со стороны их пара действительно выглядела нелепо и вызывала удивление. Но ему было плевать на это, он даже не сделал шага в сторону, и их обходили прохожие — еще молодую плачущую женщину и старика, грубовато утешающего ее.

Наконец Елена Сергеевна резко отстранилась от Митрошина и выдавила из себя:

— Ну, все… Вы простите меня, Иван Матвеевич. Простите. Я больше не буду…

И она опять взяла его под руку и так же решительно, как и там, на остановке автобуса, почти потащила по аллеям парка туда, где за тесной стеной деревьев проступали огни домов-великанов.

13

Дома Елену Сергеевну было не узнать. Она только на несколько минут скрылась в спальне и вышла оттуда в темно-синем шерстяном платье английского покроя, с белыми кармашками на груди и таким же белым поясом.

Иван Матвеевич перехватил горделивый взгляд Прокопенко: «Смотрите, какая у меня жена!» — и сам залюбовался ею. Это была не та женщина, с которой он только что разговаривал в парке, а совсем другая. Ту он четверть часа уговаривал «не разводить сырость» и боялся за нее. А сейчас перед ним стояла властная, знающая себе цену женщина, не очень молодая, но все еще красивая.

Митрошин смотрел на Елену Сергеевну, и у него начала проходить та тяжесть, которая вошла в него, когда они стояли посреди дорожки в парке. Нет, Елена Сергеевна по-настоящему молодецкая женщина, самостоятельная. Она сможет удержать свою жизнь в рамках, и ей никаких советов не надо. А там, в парке… ну что ж… так бывает с человеком. Главное, что она такая, как всегда…

Владимир Иванович, еще раз оглядев жену с головы до пят и даже прищелкнув языком, как делают это откровенные люди, выражая высшую похвалу, поднял руки и прокричал:

— Ну, к столу, к столу, друзья мои! — И галантно остановился перед женой и