и чесалось так, что меркло сознание. Такого переживать не приходилось — всегда себя считала готовой к царской каторге и ссылке, но подобное, к тому же еще и от своих… Терпеть этот ужас было очень обидно. К утру забылась зыбким сном в кошмарах, вздрагивала, вскрикивала, охранник то и дело заглядывал в глазок и грубо будил. Но сон все равно приснился: входит в столовую сияющий папа и ведет за руку кого-то, чье лицо прикрыто белым платком. «Верочка, это твой жених, суженый, мы с мамой так рады, ведь браки заключаются на небесах, и твой — одобрен, радуйся…» — «Папа, папочка! — крикнула. — Но ведь это же бред, какие небеса, мы ведь большевики, атеисты!» — но в это время тот, кого отец называл женихом, снял с лица платок, и Вера с тихой радостью, будто и ожидала, увидела: Новожилов. Был бледен, неулыбчив, глаза запали глубоко, смотрел с такой любовью, с такой нежностью, что Вера заплакала и проснулась. Двери камеры были открыты, у топчана стоял выводной с маузером-раскладкой через плечо и теребил: «Вставай, на допрос».

Привели в кабинет, маленький, утлый, с грязной исцарапанной мебелью и портретом Карла Маркса на стене; следователь — коренастый, с усиками под носом — было такое впечатление, что волосы растут прямо из ноздрей, — молча вглядывался, перебирая бумаги. Рядом стояла женщина лет тридцати знакомого революционного облика: длинная черная юбка, кожаная куртка, красная косынка. Лицо у нее было какое-то истощенное, скопческое, глаза смотрели равнодушно, она все время моргала, как будто даже тусклый свет от грязной лампочки с потолка сильно раздражал. Был и еще один — в углу, безликий, как все, но мощный, похожий на тумбу от стола.

— Повторяю вопрос… — прищурился коренастый. — С какой целью вы перешли линию фронта?

И Вере показалось, что земля уходит из-под ног. «Как? — прыгало в мозгу, вертелось, но места не находило. — Как это может быть? Что значит — «повторяю»? Меня же еще не допрашивали…» — в ужасе смотрела на всю троицу, и язык вспух и не шевелился.

— Если вы не станете отвечать, — сказал равнодушно и очень тихо, — вам же будет хуже.

— Послушайте… — Вера собрала последние силы. — Я впервые вас вижу, никаких вопросов вы мне еще не задавали, зачем этот спектакль?

— Спектакль? — усмехнулась женщина. — Ты просто дура… Взгляни на портрет товарища Карла Маркса. Основоположнику просто стыдно даже смотреть на тебя…

Вере показалось, что стены валятся и потолок все ниже и ниже. Какая странная уловка — выбить из колеи, испугать — нет, не ужасом каким-то, а так, ерундой… — на краю сознания это как бы и ощущалось: ведь обманывают, ничего страшного не случится, но руки почему-то стали влажными и белье прилипло к спине.

— Хорошо, я отвечу. Меня перевели через фронт. Чекист, который меня принял, — свидетель, спросите у него.

Переглянулись.

— Вас? Принял? Чекист? — повторил с недоумением следователь. — Вас задержали передовые посты Красной армии. Вы пытались пробраться в тыл.

— Но зачем, товарищи? Я ведь член РКП(б), мой отец большевик, погиб при взрыве баржи, наконец — я… Я красноармеец, состояла в полку Новожилова!

Снова переглянулись, Вера заметила, что на этот раз очень удовлетворенно.

— Ну наконец-то… — даже с некоторым облегчением произнес следователь. — Призналась.

— Да в чем, в чем я призналась? — закричала Вера.

— Мы задержали Новожилова. — Чекистка подошла к Вере вплотную. — Он враг революции. Ты признаешь свою вину, сволочь?

— Какую вину, какую вину, да ведь я первая… — Ей не дали договорить, следователь снял трубку телефона:

— Новожилова ко мне через пять минут. Говорить будете?

— Да что с ней чикаться, пальцы в дверную щель — не заговорит, запоет, красавица, и не такие выли…

— Вы… вы с ума сошли… — задохнулась Вера. — Вы, что же, вы забыли, что революция, революция… которую мы… сделали…

— Вы? Сделали? — Женщина толкнула Веру, она со всего маха грохнулась на пол. — Сука, б… вонючая, вражина паскудная! — Каждое слово она вбивала Вере под ребра, в грудь, в лицо. Боль была страшной, Вера начала кричать, но крик только раззадорил чекистку. Сквозь меркнущее сознание видела ее сумасшедшее лицо и вспыхивающие на щеках алые пятна, белые глаза, в которых зрачки чернели словно готовые к смертному удару пули, мелькающие руки с обгрызенными ногтями — и это увидела — и даже остатки соскобленного лака.

— Сдохни, гнида белогвардейская, где твоя печенка, тварь, вот она, вот, я ее сейчас пощупаю, пощупаю, ты почувствуешь истинно пролетарскую руку, подстилка царская! — орала, брызгая уже не слюнями, нет — желудочным соком, и заходилась не то восторгом, не то истерикой.

«Хватит, все», — донеслось сквозь мрак, почувствовала, как кто-то очень сильный поднимает с пола, швыряет на стул — и тот же нелепый вопрос: «Признаваться будешь?»

Приходила в себя:

— Что же вы делаете… Своих…

— Своих? Ты не своя, чужая, мы с тобой такое сделаем, что лучше не надо. Говори, пока язык шевелится.

— Товарищи, это страшная ошибка! — пыталась убедить. — Вы только проверьте, разберитесь! Вы все поймете, я боец нашей партии, я преданный делу и идее товарищ! — восклицала и со страхом ловила себя на том, что произносит только слова, за которыми пустота…

— Ты шпионка… — цедил сквозь зубы следователь. — Смерть шпионам! Таков лозунг текущего момента, выдвинутый вождем революции. И тебе будет смерть!

— За что, за что… — говорить уже не могла, да и зачем? Они все равно не поймут.

— Новожилов тебя полностью изобличил, ты обязана сознаться!

— Новожилов… — меркнущее сознание зацепилось — не за слово, нет, за образ, милый человек из прошлого, добрый, пытался помочь. — Тогда… Я прошу… Требую…

— Ты здесь никто и требовать ничего не можешь. Мы сейчас проведем очную ставку с изменником Новожиловым. Чтобы изобличить вас обоих. Высшая мера социальной защиты применяется в соответствии с нашим социалистическим правосознанием. Мы искореним зло во всех его проявлениях, если при этом останется половина населения — тем лучше. Они будут жить в счастливой стране.

Слушала