— Уже и я теперь не могу! — тихо просипел Енох. От Мони вообще донеслись какие-то невнятные звуки, слов я не разобрал.

— Ладно, пока так. Я разберусь с этим, — сказал я и вышел на школьный двор. Там, на лавочке, втянув голову в воротник тулупчика, сидела Настасья. На улице уже по утрам подмораживало, а днём было зябко и сыро. Ноябрь близился к своему концу.

— Ну что? — спросила она.

— Надо наших парней найти.

— А что их искать — в молельной они, — пожала плечами Настасья и вздохнула.

— Почему там?

— А Епифан всегда, когда только начинает новых последователей обрабатывать, в молельной их держит.

— Пошли! — велел я.

И поправил лямки торбы.

— А зачем тебе торба? — спросила Настасья. — Я вот свой узел хочу у вас в школе оставить. Тяжело.

— Надо, — ответил я и кивнул на школу, — оставляй.

Настасья живо обернулась и, уже с пустыми руками, появилась передо мной.

Мы отправились к молельне.

Село словно вымерло.

Оно и так было молчаливым, после того, как селяне вырезали весь скот — ни криков петухов, ни мычания коров не слышно было. Да и собак тоже. А теперь и людей не было. Вообще.

Ветер скрипел незапертыми ставнями на чьем-то доме. И этот единственный звук навевал такой страх, что я невольно ускорил шаг. Настасья, кстати, тоже.

Аж жутко.

В молельном доме было тихо. И это было тем более странно, что там находились люди. Много людей. Включая Гудкова, Зубатова, Бывалова, Бобровича и Голикмана.

Люди стояли и смотрели в одну точку. От их голов вверх отходили зеленоватые энергетические нити.

На пороге я сперва замялся, затем-таки вошел внутрь. Настасья упорхнула куда-то за боковую ширму-перегородку для служек.

Люди стояли. И я стоял. Ничего не происходило.

У меня уже ноги затекли, и я думал, куда бы сесть.

И тут дверь открылась и в помещение вошел Епифан. Меня он не заметил, так как передо мной стояли два здоровых крестьянина.

Епифан встал на небольшое возвышение и простер руки над толпой. Он заговорил что-то речитативом и мои мысли поплыли. Усилием воли я сдерживал себя. Сделал шаг навстречу ему. Ноги были как деревянные.

Ещё шаг.

И ещё.

Наконец, Епифан меня заметил:

— А-а-а-а-а! Вероотступник! — хрипло сказал он, — приспешник нечистого!

— Сам такой, придурок! — ответил я, продолжая идти в густом, словно кисель, воздухе.

В кармане я сжимал шило с мощами святого Пантелеймона.

Ещё шаг.

— Дети мои! — воскликнул Епифан, видимо, заподозрив что-то неладное, — поразите бесовское отродье!

Вот урод, за отродье буду тебя сейчас убивать с особой жестокостью. Я сделал ещё шаг. Идти стало ещё труднее.

Тем временем люди начали поворачиваться ко мне. При этом все смотрели куда-то сквозь меня. Агитбригадовцы, кстати, тоже. Здесь же были и местные комсомольцы. Ближайший крестьянин крепко уцепился за рукав моего тулупчик, так, что я не мог даже пошевелиться. А ото всюду уже тянулись ко мне загребущие руки. Хорошо, что все были какие-то вялые, видимо для подзарядки Епифан и проводил эти молебны. Поэтому я принялся вырываться из цепких рук.

— Убейте его! — воскликнул Епифан истерическим голосом, — мы должны очистить этот мир от скверны!

И я понял, что просто не вынесу такую массу людей, когда они всё вдруг на меня попёрли.

— А-а-а-а-а-а-а-а!!! — внезапно с жутким визгом на Епифана выпрыгнула Настасья и воткнула ему нож в глаз.

Проповедник сектантов тоненько закричал, зашатался и со страшными хрипами стал оседать, пытаясь вырвать нож.

Человеческая масса сразу как-то замедлилась. Словно отупела.

Воспользовавшись этим, я легонько кольнул державшего меня крестьянина со словами «Изыди!» (так советовал мне Софроний). Тот как-то странно охнул или вздохнул и осел на пол. Я хотел проверить, жив ли он, но меня уже схватили другие руки. И того я кольнул, и следующего. Я методично, словно уборщица-перфекционистка в общественной бане, проходил мимо каждого сектанта, каждого колол и каждому говорил: «Изыди». Буквально через минут десять, все уже дружно лежали на полу, корчась в судорогах.

Агитбригадовцев я оставил напоследок. Да и то, только потому, что не совсем был уверен, как оно подействует на людей. А вдруг после моих «уколов» они все сойдут с ума? Или вообще умрут.

— Что с ними? — свистящим шепотом спросила Настасья, потирая ушибленную руку.

— Пока не знаю, — ответил я и похвалил, — а ловко ты его. И не испугалась!

— Испугалась, — всхлипнула Настасья и губы её задрожали.

Всё ясно — откат после сделанного.

Чтобы отвлечь её от истерики я велел:

— Проверь их — живы или нет?

Настасья затравленно взглянула на меня, подавив всхлип, и послушно нагнулась над каким-то дядькой, тормоша его за плечо. А я подошел к Епифану. Тот лежал на боку, под ним натекла лужа крови. Ножа в глазу уже не было (как и самого глаза). Но он был ещё жив.

— Как ты поработил их? — спросил я, чуть наклонившись к умирающему, — признайся, очисть душу, и я обещаю тебе легкую смерть и нормальное посмортие.

— Ш-ш-ш… — с натугой попытался сказать Епифан, на его губах появились пузырьки крови.

— Что? — я нагнулся ближе к нему.

— С-сдохни! — Епифан вдруг резко выбросил руку с зажатым ножом вверх, лишь каким-то чудом не попав мне в горло.

Я с ужасом отшатнулся.

— Ты сам виноват! — я с силой всадил шило ему во второй глаз со словами, — Vade retro, Satana!

Епифана выгнуло дугой и затрясло в страшных конвульсиях.

Минут пять он содрогался, затем утих. Нож выпал из ослабевших рук.

Помня о его коварстве, я нагибаться к нему больше не стал, ткнул ногой. Он не шевелился. Тогда я вытащил своё шило из его глаза и аккуратно вытер о парадную мантию. Затем я развернулся к агитбригадовцам.

— Генка, смотри! — передо мной появился Енох и показал костлявой рукой мне за спину. Я обернулся: от Епифана отделилась зелёный плотный призрак и уставился на меня нехорошим взглядом, сверкая провалами глазниц.

Я быстро-быстро вытащил из торбы куклу и прочитал слова, которыми когда-то случайно загнал Еноха и Моню в куклу соседки.

Сейчас же у меня вышло не сразу. Пришлось трижды всё прочитать, пока Епифана втянуло внутрь.