А дальше говорили здравицы все по очереди. Почтили Господа Солнце, восславили Аоранга, провожали души утонувших, выпили за спасение Чаухана и его сына…

Торжественные речи чередовались полными чашами сладкого вина. Симах шепотом объяснял Аорангу происходящее. Тот вслушивался и пил, и с каждой новой чашей ему казалось, что он все лучше и лучше понимает язык саконов.

— Мы из младшего Огненного рода, — рассказывал Симах. — Три Огненных рода — самые древние и почтенные в Менди-Саконе. Тарк своими руками создал нашего предка прямо из священного огня на Гремящей горе.

— Той, куда летает водяной Змей?

— Да… Но ты лучше послушай наш сказ. Так-то это очень красивая песня, но я переложу своими словами… В древние времена, когда людей на свете еще не было, богам приходилось самим добывать себе еду. Ты ведь знаешь, что боги питаются жертвенным дымом? Ах, ну да, ты ведь жрец… И тогда Тарк решил создать людей. Спустился с небес на Гремящую гору, сложил там жертвенник, спел священные песни творения, вырезал из дуба человечка и кинул в огонь. Тут в огне возникла пылающая тень с мечом в руках. Так появился первый из саконов. Он оказался воином.

— Воином? — удивился Аоранг.

— Слушай дальше! Тарк остался не вполне доволен. В мире и так было довольно тех, кто разрушает. Бог наклонился к пламени и дохнул на него. Из его дыхания возникла тень со свитком в руках. То был Знающий. От него пошли люди второго Огненного рода, им ведомы все тайны земного мира и некоторые небесные…

А потом Тарк понял, что не хватает главного! Есть тот, кто владеет знанием, и тот, кто сражается, — но нет того, кто создает! И тогда он высек из камня третьего человечка и назвал его Чаухан — «Четырехрукий». Это имя дается за великие умения. С тех пор наш род славится кузнецами…

За длинным столом сидели только мужи: старшие, самые важные, во главе, молодежь — на дальнем конце.

— А где женщины и дети? — подивился Аоранг.

— Вон у них свой стол. — Симах указал в сторону цветущего сада за домом, где среди зелени слышались звонкие голоса и пестрели яркие тканые юбки. — Сюда им нельзя.

Аоранг молча покачал головой.

— Думаешь, это неуважение? — догадался Симах. — Я такое слышал от ваших. Однажды побывал на застолье у хлапов, там сидели все вместе.

— А разве не так должно быть? Не пускать за стол тех, кто сготовил пищу…

— Таковы уж наши обычаи! Ведь женщины и мужчины… ну, они совсем разные. Женщины и думают, и чувствуют по-другому. У них свои занятия, свои песни… У женщин даже язык не очень похож на наш, мужской!

— Вот чудно! А как же любовь, дети?

— Да, конечно, когда парни и девушки входят в возраст, родители устраивают им свадьбы. У меня тоже есть невеста, хотя я ее видел всего пару раз… Но после свадьбы все становится как раньше. Мальчиков растят мужчины, девочек — женщины. Всякий дом состоит из двух половин, разделенных стеной…

— Вы как два разных народа, что живут по соседству, — подивился Аоранг. — Много где я странствовал, но такого не встречал.

Симах развел руками:

— У нас вот так, и это правильно и хорошо. Так боги заповедали! А если нарушать заповеди богов — начинаются страшные беды! Было у нас одно семейство, жило торговлей с накхами. Отец часто ездил в Накхаран по делам. Однажды вернулся оттуда с девочкой-сироткой — подобрал из жалости на дороге…

— И что?

— А ничего. Нет больше той семьи, — буркнул Симах, кинув боязливый взгляд на отца. Явно сообразил, что опять сболтнул нечто запретное.

«Экие скрытные», — фыркнул про себя Аоранг.

Потом он узнал, что саконы в самом деле все такие — особенно кто постарше. Говорят ровно столько, сколько нужно, а прочее клещами не вытянешь. Симах же был еще молод и доверчив. К тому же успел повидать мир — ну, хотя бы побывал на застолье у хлапов…

Аоранг, пользуясь тем, что старейшины поглощены разговором и здравицами, пересел от них поближе к молодежи и снова принялся выспрашивать юного сакона.

— Так что за гора-то это? Как ее — Гремящая? Что в ней особенного?

— Это священная гора, — сдержанно ответил Симах. — Люди верят, что некогда Тарк метнул в нее свой молот. Может, в Змея целил.

— Если в Змея, то это был Исварха! — со смехом отозвался кто-то из юношей. — И не молот, а солнечное копье!

— Звезда туда упала, — с важностью заявил третий юнец. — Звезды иногда падают в горах. Потом мы находим в том месте небесное железо. Оно не ржавеет, клинки из него почти не тупятся…

— Это правда, — подхватил Симах. — Из небесного железа куют великое оружие! Знаменитые парные мечи рода Афайя — из такого металла. Мой прадед их сковал. Им нет цены в мире…

— Уже не парные, — вмешался его приятель. — Один из этих мечей бывший саарсан Ширам отдал мертвецам, чтобы пройти в снежную бурю через Арза Эреди. Ну а второй, верно, и ныне при нем…

— Да и зачем ему два меча, однорукому? — подхватил кто-то, уже подпивший.

— Погодите… — дрогнувшим голосом попросил Аоранг, когда Симах перевел ему слова родичей. — Однорукому? Я ничего об этом не знаю!

— Не знаешь? — в свою очередь удивился Симах. — Да об этом всю зиму горы гудят! У накхов такое творилось! Хотя откуда вам знать, в вашей Аратте…

— Я слыхал, что Ширам потерял власть…

— И власть, и руку, и родню! Все из-за жены своей, царевны арьев. Вот послушай…

Рассказ длился долго. Сотрапезники дергали Симаха, добавляли что-то на своем языке, временами принимались хором петь нечто мрачно-торжественное… Уединенно живущие саконы были тем не менее прекрасно осведомлены о том, что творилось у их воинственных соседей. Страсти минувшей зимы были переложены в песни и разлетелись по всему Накхарану. Аорангу спели и жутковатую песнь о брате-мертвеце, и почти сказочную — о царе волков, присягнувшем Шираму. А еще — о предательстве Аршага, о совете Двенадцати Змей и белой кобре… Закончили же совсем новой песнью о том, как саарсан спорил за жену-чужеземку с самой Матерью Найей в ее подземном дворце. Мать Найя, конечно, была недовольна таким попранием обычаев. Она едва самолично не пожрала царевну Аюну, но Ширам выкупил ее, пообещав отречься от престола и навсегда покинуть родину…

«Бедная Аюна, сколько ей довелось перенести! — ужасался Аоранг, слушая пересказы Симаха. — И если правда то, что сказал Ашва… что она еще и беременна…»

Переживая за Аюну, мохнач поймал себя на том, что чувствует за нее гордость.