Шрифт:
Закладка:
И людям, и природе одинаково безразлична ее судьба.
Анна Стина резко вдохнула носом. В душе ее закипала едкая ярость против несправедливости жизни. Та самая ярость, которая несколько месяцев назад помогла ей выжить за серыми каменными стенами Прядильного дома.
Она подошла к лазарету Серафимов, который весь город называл попросту Серафеном. Вспомнила рассказы Кристофера Бликса — больница выглядела точно так, как он описывал: гордый герб на арке и роскошный столетний каштан, уже надевший весенний наряд. Кристофер много раз повторял этот рассказ — и Анна Стина прекрасно понимала, почему он постоянно к нему возвращался: за всю короткую жизнь юноши Серафен был, наверное, единственным местом, где он нашел сочувствие, понимание и помощь.
Она прошла через усыпанный гравием двор. Ее никто не остановил. Широко открыла входную дверь — иначе не пролезал огромный живот, — вошла в большой холл и остановилась. В холле сновали медицинские сестры, то и дело появлялись какие-то господа в сюртуках. На нее по-прежнему никто не обращал внимания. Наконец, одна из сестер в огромном накрахмаленном чепце остановилась, ободряюще подмигнула и посмотрела на нее выжидательно.
Анна Стина мысленно прочитала молитву — не дай Бог забыла фамилию.
— Профессор Хагстрём?
Сестра на секунду задумалась, покачала головой, поджала губы и строго сказала:
— Господин профессор уехал, вернется только к летнему празднику[33]. А молодой даме полагалось бы знать, что в ее состоянии не стоило бы бродить по городу. То тепло, то холодно, кругом миазмы. И еще сюда явилась… Где легче подхватить заразу, чем в госпитале!
Она произнесла эту поучительную фразу и хотела уже бежать дальше, но что-то ее остановило. Вероятно, заметила: лицо Анны Стины окаменело от отчаяния и безнадежности. И сердце се смягчилось.
— Ну-ну… подожди-ка тут. Никуда не уходи. Я же понимаю, по какому делу ты явилась.
И убежала. Анна Стина ждала. Она стояла неподвижно, как статуя, боясь малейшим движением нарушить хрупкий баланс между жизнью и смертью.
Сестра пришла вместе с молодым мужчиной. Он посмотрел на нее, вытер руки о поданную сестрой сомнительной чистоты салфетку и коротко кивнул.
— Будьте так любезны следовать за мной.
Они пошли по длинному коридору. Он открывал одну дверь за другой, ища свободную палату. И она нашлась, правда, в самом конце.
Жестом пригласил лечь на залитую вечерним абрикосовым светом кушетку у окна.
— Будьте любезны задрать блузку и кофту. Я должен вас пропальпиро… прощупать.
Доктор встал рядом с кушеткой на колени. Она подивилась, насколько мягки и осторожны его пальцы. Он внимательно смотрел на ее лицо, ловя гримасы боли. Потом приложил к животу нечто вроде небольшой воронки и прильнул ухом к другому ее концу. Послушал в нескольких местах, удовлетворенно кивнул и жестом разрешил ей одеться.
— Я прекрасно понимаю, почему вы пришли.
Анна Стина молчала. Что на это скажешь? И сестра поняла, и он понял. Кто не поймет…
— Вам повезло. Я как раз гот, кто может оказать вам помощь. Мало того, я охотно окажу вам помощь и даже денег за это не потребую. И еще раз повезло: у нас есть две койки для неимущих, и одна из них свободна.
Он сложил руки за спиной и посмотрел в окно. Начинало смеркаться.
— Учитывая ваш возраст… позвольте предположить: вы наверняка первородящая.
Анна Стина молча кивнула.
— Бедра у вас узковаты… и если верить результатам пальпации, они лежат в необычном положении. Не уверен, что роды пройдут благополучно. Ни для вас, ни для них.
— Они?
— У вас двойня, — удивился он. — Я был уверен, что вы знаете.
Нет, она не знала. Но догадывалась. Все время казалось, что в животе у нее бьется не одно сердце, а два, к тому же рук и ног многовато. И живот — она ни у кого не видела таких неправдоподобно огромных животов.
— В вашем случае мы можем сделать только одно. Прежде всего — ждать, и ждать терпеливо. Здесь, в Серафене, на нашей совести нет ни одной детской смерти. Необходимо дождаться предусмотренного природой хода событий. И только когда плод потребует естественного выхода, мы можем безопасным способом его удалить. Разделить специальными ножницами и удалить по частям. Щипцами.
Она онемела. Доктор, наверное, принял ее молчание за знак согласия.
— Хотите, покажу мои инструменты?
Как только она вспоминает нарисованную доктором картину, к горлу подступает тошнота.
Анна Стина идет тем же путем, что пришла. Уже почти стемнело, только над горизонтом медленно угасает пепельно-розовая, как сырое мясо, полоса. Идти в темноте страшно. Она ни на секунду не отрывает руки от невидимых на фоне черной воды перил. Не видно, куда ставить ногу, каждый шаг — слепое доверие судьбе, которой, как она уже знает из собственного опыта, слепо доверять нельзя. Она идет все медленнее, ее одолевает тяжелая, беспросветная усталость. Неужели этот мост такой длинный? Днем он показался ей гораздо короче. На берегу Норрмальма — ни единого огонька, едва обозначаются коньки крыш на фоне темно-синего неба, а чуть подальше — высоченный шпиль церкви Святой Клары. Она переходит мост и тяжело опускается у стены какого-то сарая, прислонившись спиной к нагретым дневным солнцем доскам.
Чтобы пересечь Норрмальм, ей понадобились два дня. Ноги растерты до крови в наскоро стачанных, неприспособленных к далеким походам башмаках. Цель одна: подальше от людей. Подальше от их жилья. Остаться одной, без их злобы и без их помощи — и будь что будет. Если они хотят тебе навредить, даже не задумаются. А пожелают помочь, даже от души, — результат тот же.
Прогалы между домами становятся все больше и больше. У церкви Клары можно попить из колодца, оттуда цель хорошо видна: шпиль церкви Адольфа-Фредрика. Обогнуть холм, и там, у стены одиноко торчащей колокольни Святого Иоанна, можно устроиться на ночлег.
Под холмом — Болото. Антонов огонь города. Никто не знает, где оно кончается и где начинается суша — границы нет. Открытой воды в Болоте почти не видно, только в самой середине небольшой черный, будто клеенчатый пятачок, где плавают лохмотья прошлогодней травы и камыша. Вода пропитала землю так, что едва ли не все хижины и дома покосились, и подвалы в них наверняка подтоплены. Никто по доброй воле не стал бы строить жилье на такой гнилой земле. Жители, сгорбившись, перебегают из одного подпольного кабачка в другой, стараясь не попадаться на глаза никому, а уж сосискам и подавно. Полузаросшие случайной травой тропинки коварны: неловкий шаг, и нога проваливается в темную болотную жижу чуть не по колено — к великому удовольствию злорадно хохочущих ребятишек. Вокруг залива кое-как сколочены сарайчики — где-то же надо хранить отходы, пока не соизволят прибыть золотари. Но жить этим сарайчикам недолго — чуть ли не все шляпки вбитых гвоздей окружены ржавыми пятнами на рыхлых, насквозь прогнивших досках.
