ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Николай Александрович первенствует…

Но не успел Федор Михайлович и ступить на порог Николая Александровича, как последний забросал его сотней известий о всевозможных кружковых делах, причем так быстро и обстоятельно, что Федор Михайлович пришел к единственному заключению: Спешнев-де боится всякого напоминания о недавнем займе и, предчувствуя разговор по этому предмету, решительно и ловко предупреждает и избегает его.

У Федора Михайловича зазеленело в глазах от обилия фактов, которые пересказал ему Николай Александрович с такой необычайной для него говорливостью. Было сказано о расхождениях его с Момбелли и Дуровым. Услыхал Федор Михайлович о новом члене кружка Тимковском, приезжем из Ревеля, где тот служил по городскому хозяйству, весьма горячем пропагаторе фурьеристских идей, на которого возлагались какие-то надежды. И еще многие, многие встречи, чтения, разговоры, тайные заседания и образования кружков были пересказаны Федору Михайловичу. По всему видно было, что Спешнев мчался в вихре планов, остерегаясь малейшего затишья.

Николай Александрович мечтал о своем кружке, который поставил бы задачей коренные социальные перемены:

— Уничтожение самодержавной династии путем всенародного восстания и установление республиканского строя с провозглашением свободы мнений и коммунизации труда.

Вместе с Николаем Александровичем и многие полагали, что уж довольно всего наговорено и пора дело делать.

В кружковых же собраниях происходили беседы действительно весьма важные: Михаил Васильевич со всей страстью отдался речам о свободе собраний и печатного слова; Тимковский в нескольких речах изложил свои мнения насчет фурьеристских теорий, причем предлагал три года заниматься изучением их, а потом, возбудив общественное внимание, подать правительству просьбу об ассигновании денежных средств на учреждение первого  п р о б н о г о  общества в 1800 человек, которое бы основало свою жизнь совершенно по теориям Фурье; Баласогло читал речь о семейном вопросе, причем Ястржембский присоединил к ней занимательное рассуждение о любви, пересыпанное каламбурами и приводившее к заключению, что женщина — замечательное явление природы и особенно замечательное тем, что она думает только чувствами, но при этом всегда тонко изобретает им границы, за которыми простирается… зона полнейшей необъяснимости.

Одним словом, «пятницы» Михаила Васильевича растревожили посетителей кружка необычайно. Все уверились в том, что тут не шутя люди заражались высокими чувствами и выходили наконец из российского «варварства». Особенно торжествовал Михаил Васильевич. И не зря многие находили его пропагаторскую деятельность самым нужнейшим занятием во всем Петербурге.

Николай Александрович лишь один упорно называл все дело Михаила Васильевича чистейшим белоручничеством. Федору Михайловичу он любил говорить о сокровеннейших своих мыслях и планах, и — что самое замечательное — никому так много он не говорил, как именно Федору Михайловичу. Казалось бы, многие желания и понятия у них были весьма различны, и потому не могло быть и особой нужды друг в друге, а между тем узелок завязался довольно туго. Федор Михайлович удивительно как умел слушать Николая Александровича. Пусть Николай Александрович ошибался, пусть слишком высоко парил над землей, — но ведь все это было для него настоящим делом. Потому — как же это не  д е л о, если говоренное Николаем Александровичем двигало людьми и направляло мысль и стремления? Конечно, это и было настоящее дело. Оно-то и растравляло покой Федора Михайловича. Самый настоящий жар жизни был заключен в этом деле. И Федор Михайлович грелся возле него, как иззябший путник греется у печки гостеприимного хозяина.

Федору Михайловичу нравился строгий и уверенный вид Николая Александровича: в его новом и столь интересном знакомце был заложен некий дерзкий порыв и до такой степени стремительный, что окружавшие не поспевали даже опровергать ошибки его, если они попадались на чей-либо глаз. И Федор Михайлович и многие другие как бы вверились в него, заподозрев в нем великие клятвы и намерения, какие он уж наверняка и как бы там ни говорили и ни мешали ему, а выполнит. Этаким чинным шагом шел он меж своих приятелей, сохраняя гордость, с осанкой десятерых церемониймейстеров, и всем расточал любезности. А его глаза с поволокой заражали всех нежной тоской по несбывшиеся, но вполне исполнимым желаниям.

Федору Михайловичу порой казалось даже: не герой ли это русского бунта? Не вершитель ли целой легенды? И уж во всяком случае никогда не ставил его Федор Михайлович в один уровень с Михаилом Васильевичем; тут были совершенно разные масштабы: да разве  д е л о - т о  Николая Александровича могло сравниться со словесным, хоть и весьма благородным, расточительством столь уважаемого им и всезнающего Михаила Васильевича? Никак не могло, ибо дело Михаила Васильевича, как иногда полагал Федор Михайлович, было даже короче воробьиного носа, а Николай Александрович был сила, которая могла с совершенной небрежностью относиться к самым непоколебимым законам жизни и природы и тем покоряла умы.

Федор Михайлович замечал, как многие втайне называли Николая Александровича «идолом» и почти что поклонялись ему. А особенно узнав, что  а р и с т о к р а т  Николай Александрович не на шутку пошел в демократы, все считали долгом удивиться и преклониться, как перед редчайшим и весьма оригинальным явлением.

Многие же прямо рукоплескали Николаю Александровичу, считая его красавцем во всех смыслах и совершенно уничтожаясь его взглядом и фразами, и когда заходил о нем разговор, все упоминали: «тот самый», — причем под этим «тот самый» разумелась давнишняя и весьма трогательная романтическая историйка, в котором жантильом Николай Александрович оказался настоящим героем. Он влюбился в жену одного своего приятеля, некую «прекрасную польку», которая до того была сшиблена с ног, что бросила мужа и детей и помчалась в Финляндию за уехавшим Николаем Александровичем; оттуда она отправилась с ним за границу, где вскоре и умерла, оставив двух детей от своего нового брака. О Николае Александровиче пошли всевозможные таинственные слухи. В нем решительно все устремились видеть какую-то тайну, которая страстно притягивала умы, падкие на все загадочное и, во всяком случае, не до конца объясненное. Так именно хотелось о нем думать и предполагать. Так естественно он поставлен был в центре заговоров, клятв и роковых намерений.

Федор Михайлович приник к нему всем существом, и это произошло, несмотря на всю разность во взглядах и поведении, и, что замечательнее всего, многие другие, не менее далекие от Николая Александровича люди также подпали под его мечтательно-рассудительную власть. Даже Сергей Федорович, до смешного религиозный человек, по определению Федора Михайловича, и тот проникся чрезвычайным интересом к Николаю Александровичу. Все в один голос заговорили о том, что Николай Александрович — человек высокого и классического воспитания и что под его пасмурностью и изысканностью таятся незримые слезы о судьбах человечества. Николай Александрович, мол, предназначен от рождения к услугам всему миру. А так как жизнь кругом была — одна