одной жизни», подчеркнув следующее: «Выводы рецензии А. Русаковой неосновательны, предвзяты, находятся в разительном противоречии с гуманистическим пафосом повести Абрамова “Пелагея”. Рецензия эта дезориентирует читателя, она вредна для писателя, который работает сейчас особенно много и плодотворно… Повесть “Пелагея” явилась естественным продолжением, развитием главной темы Абрамова: материального и духовного становления северной колхозной деревни… проникнута чувством личной сопричастности, партийной заинтересованностью в нелёгком, но, несомненно, поступательном движении, которое происходит сейчас на селе».

Так, под проработку попали не только писатели, выступившие в защиту Абрамова, но и само писательское отделение, допустившие такой просчёт в идеологической работе. Возглавлявший писательскую организацию Даниил Александрович Гранин был вызван по этому вопросу в обком.

Ко всему тому, на уровне Ленинградского обкома была создана комиссия, задачей которой было немедленное проведение работы по выявлению просчётов в идеологической работе писательского отделения и даже принято по этому поводу соответствующее решение.

На состоявшемся писательском партбюро, куда был приглашён и Фёдор Абрамов, его повесть «Пелагея» была ещё раз окрещена «очернительской». И как приговор, итоговое решение бюро – срыв в идейно-теоретической работе организации. Но, несмотря на резкую критику в адрес Абрамова, покаянных оправданий от него бюро не услышало.

Фёдор Александрович вновь попал в какой-то невидимый, но очень мощный водоворот страстей, разразившихся вокруг его имени, но казавшихся, и не только ему одному, какими-то вычурными, надуманными, нелепыми и очень походившими на те, что уже когда-то случались, когда в отношении его выносились постановления ЦК.

«…А может быть, это расчёт со мной за письмо в поддержку Солженицына?» – отметит в эти дни Абрамов в своём дневнике, размышляя над происходящим. Ну что же, может быть и так.

«Такие старухи есть в деревнях…»

Под самый занавес 1969 года, и без того не располагавшего к спокойной творческой обстановке, грустное известие из «Нового мира»: отказ в публикации рассказа «Материнское сердце». Причина отказа – в письме Ефима Дороша от 21 ноября:

«Рассказ всем нравится. Все за то, чтобы печатать, однако все понимают, какие трудности вызовет известное Вам место… Ваши рассуждения о патриотичности рассказа и т. д., разумеется, верны, однако бывает и иное понимание этого, что хорошо, что плохо, и с этим приходится считаться.

Только что прочитал новые Ваши рассказы. Скажу честно, что “Деревянные кони” значительно сильнее. Однако дело не в этом. “Материнское сердце”, мне думается, ничего нового не прибавляет к тому, что уже было в романе, это как бы кусок из него – сильный своей правдой, однако очень трудный для публикации.

А вот рассказы бабки Олёны, по-моему, монтируются с “Конями”. Если чуть-чуть почистить, я имею в виду некоторые вопросы и реплики Вовки, как бы взятые из детгизовской литературы – это рассказ, мне думается, будет хорош… с этим я и дал его сегодня Алексею Ивановичу (по всей видимости, Кондратовичу. – О. Т.)».

И всё-таки, несмотря на положительную оценку повести, оптимизм Ефима Дороша относительно дальнейшей судьбы «Деревянных коней» в «Новом мире» был весьма призрачным. И дело даже вовсе не в Алексее Кондратовиче. Ещё не было понятно, какое именно решение примет лично Александр Твардовский в такое серьёзное для «Нового мира», да и для него самого время.

Лишь получив от Александра Твардовского телеграмму, отправленную 3 января, в которой в двух словах будет значиться – «“Коней” запускаем», мрачные думы Фёдора Александровича относительно «Деревянных коней» несколько улеглись.

Повесть Твардовскому действительно очень понравилась. Для себя самого, видимо тотчас по прочтении «Коней», 19 декабря 1969 года он запишет в дневнике: «Ф. Абрамов, его великолепный рассказ “Деревянные кони” (заглавие несколько натянутое)…»{39}

Повесть «Деревянные кони» – ещё одна многострадальная абрамовская вещь, которой был уготован счастливый, но чрезвычайно трудный путь обретения массового читателя. И если бы не Александр Твардовский, под чью редакторскую руку успел лечь текст и который смог убедить Фёдора Абрамова «отутюжить» «Коней» так, чтобы внимание цензуры было минимальным, повесть так бы и осталась «заслуженно» лежать в редакционном портфеле на неопределённый срок.

Больше похожая на рассказ, повесть написана в особом ритме повествования-исповеди, рассуждения о пережитомльном, в форме внутреннего диалога автора с жизнью, свойственного абрамовской прозе.

Ему, приехавшему в «тихий уголок» – старую деревушку Пижму, где «всё под рукой: и охота, и рыбалка, и грибы, и ягоды», была поведана судьба старой Милентьевны, пожаловавшей всего-то на три дня к сыну Максиму и снохе Евгении, и после отъезда которой даже просторный дом с конём, «развёрнутый фасадом вниз по течению реки», начинённый всякой «крестьянской утварью», не смог удержать автора – без Василисы Милентьевны и дом уже был не тем домом. А почему? Так всё же в рассказе объяснено. Прототипом Милентьевны стала Евдокия Ивановна Стахеева, жительница ныне канувшей в Лету деревни Смутово, в чьём доме в августе 1967 года, спасаясь от тяжёлых дум о судьбе «Двух зим…», жил Абрамов.

До Смутова, что от Верколы стояло на другом берегу Пинеги и в паре вёрст от Ежемени, путь был недолог, почитай, что в Верколе живёшь. Фёдор Абрамов оказался в стахеевском доме Евдокии Ивановны не случайно. Его пригласил погостить сын хозяйки Андрей, с которым Абрамов был давно знаком.

Тогда на короткое время рабочим кабинетом Фёдора Абрамова стала небольшая уютная комнатка, оборудованная на чердаке дома – «вышка с резным балкончиком», вход на которую был с пахнущей травами повети, под которой был «двор с разными стайками и хлевами».

Так, между прочим, за охотой и рыбалкой, походами в лес по грибы да ягоды, долгими разговорами и рождались зарисовки новой повести «Деревянные кони», которой суждено будет не только издаваться на разных языках, но и идти на театральных подмостках по всему миру.

А вот окончательно повесть «Деревянные кони» дорабатывалась Фёдором Абрамовым уже летом 1969 года в комаровском Доме творчества. Тогда на вопрос приехавшего к нему погостить Глеба Горышина: «А что теперь за работа?» – Абрамов ответил: «Большой пишу рассказ, листа на два. О старой русской крестьянке. Судьба её поучительна, тесно сплетена с историей страны. Такие старухи есть в деревнях – я готов на колени перед ними стать». Великой крестьянкой с «кремневым характером» назовёт Абрамов свою героиню, которая вполне могла стать в рассказе Василисой Прекрасной (именно так изначально должна была называться повесть), за то, что всю жизнь, делая добро людям, жила «настоящей жизнью», работала так, что и в свои преклонные годы не могла сидеть сложа руки. И деревянные кони на крышах всех пижемских домов – красота и особинка домов-богатырей – «вскормлены» ею. Труженица, созидательница, мать, простая, но очень мудрая женщина. «…По её способностям ей бы министром быть… Тупицы все руководители, она это видит. Разве