использовав его не только политически, но и экономически. И это – крах стратегии Грамши и франкфуртцев. Вторая половина XX в. к политической институциализации потенциально антисистемного субъекта добавила потребленческо-развлекательную. Именно с её помощью наиболее подходящий человеческий материал левобунтующего поколения был использован в качестве новых кадров для реализации неолиберальной модели и преодоления структурного кризиса. Как тут не вспомнить Сталина с его «пойдешь направо – придешь налево; пойдешь налево – придешь направо».

Похоже, вся история Модерна – это, помимо прочего, поиски антисистемного (антикапиталистического) субъекта – тщетные, и, возможно, исходно запрограммированные на неудачу, по крайней мере, в долгосрочном общесистемном историческом плане. И здесь возникает вопрос: а возможен ли вообще долгосрочный антисистемный субъект внутри системы? Ведь каждый антикапиталистический субъект, подрывая одну структуру системы, выступал конструктором новой, т. е. средством перехода от одной структуры к другой и спасителем системы в целом. Это не значит, что не следует противостоять системе. Это значит чётко определять временные параметры и исторические возможности революционного субъекта.

Парадоксальным образом сегодня, на выход из системы, в эпоху уже не структурного, а системного кризиса капсистемы, центральная проблема Лукача (и марксизма) оказывается крайне актуальной и стоит остро. Революционный субъект является в конце существования системы, и как правило – не один. На руинах старой системы, как правило, схватываются несколько революционных (в смысле: ориентированных на слом системы) субъектов. Кстати, сегодня одним из таких субъектов является часть мировой буржуазии – её глобальный («космократический» – Д. Дюкло) сегмент. Исход борьбы за то, кто станет новым системообразующим субъектом – верхи или средние классы, кого из них поддержат низы, как «внутренний», так и «внешний» люмпен-пролетариат и маргинал – неясен.

С одной стороны, наша нынешняя ситуация напоминает «длинные двадцатые». И тогда, и сейчас – мировая смута, мировой передел, очередная пересдача Карт Истории. Однако есть и различия. «Длинные двадцатые» были временем оптимизма и наступления масс. Сегодня наступает мировая верхушка, и место «восстания масс» заняло «восстание элит» (К. Лэш) и царит пессимизм, причем не только разума, но и воли. Ситуация кажется безвыходной. Но так часто бывает в предреволюционную эпоху, когда кажется, что «завеса Мрака встает над миром» (воспользуемся толкиновской метафорой). Революции возникают, помимо прочего, как выход из безвыходности. А рождаются – в мозгу. В мозгу монаха, трирского еврея-выкреста, присяжного заседателя, неудавшегося архитектора, обедневшего аристократа. Революции рождаются из стремления к свободе и из воли к жизни. Как заметил Б. Мур, революции – это часто не столько грозный рык восходящих социальных групп, сколько предсмертный рев классов, над которыми должны сомкнуться волны прогресса. Революции – это, как правило, реакции на так называемый прогресс и «прогрессоров», их часто совершает фундаменталистский по сути субъект, когда оптимизм воли преодолевает пессимизм разума.

С.Н. Земляной завершает свое предисловие к тексту Лукача так: «Левому сознанию сегодня предстоит заново ставить вопрос о субъекте, способном радикально изменить… это иеговическое царство несвободы». Я бы дополнил и уточнил: это задача не только левого, но также консервативного и (в существенно меньшей степени) либерального сознания. Дело в том, что победивший в англосаксонском (англо-американском) ядре капсистемы идейно-политический тип, подающий себя в качестве неолиберализма, но на самом деле являющийся крайне правым радикализмом, логически стремится к уничтожению любой субъектности. По отношению к этой протестантско-иеговической новой «железной пяте» впервые в истории Модерна в положении марксистов начала XX в. оказываются представители других политических идеологий, а в положении рабочего класса первой трети XX в. – средние классы. Всем им крайне правый радикализм, призванный обосновать лишь одно, – отсечение от общественного пирога 80 % мирового населения, не оставляет никаких шансов. Капитализм впервые в своей истории отбрасывает идеологическое покрывало (и крушение исторического коммунизма и СССР сыграло здесь огромную роль) и начинает действовать исключительно с позиций силы. Пока что субъекта, способного унять широко шагающего молодца глобального финансового капитала не видно, он может и вообще не появиться, и система рухнет под гнетом своих противоречий, от алчности и исторической тупости ее хозяев, как это произошло с горбачевским СССР. (Правда, если она не рухнет в Тартар Истории вместе с биосферой, появится новый субъект, вполне возможно ещё менее приятный, чем нынешняя гипербуржуазия. Кто пришёл на смену Западной Римской империи?) Тем не менее, while there is a life, there is a hope. В связи с этим оживление интереса к проблеме исторического субъекта очень важно, а потому и своевременна публикация Лукача. На очереди другие левые мыслители. И не только левые, но и консерваторы – Шмит, Хайдеггер, Хаусхофер и многие другие. Самую серьезную критику капсистемы дали в XX в. именно марксисты и консерваторы. Как знать, не суждено ли именно марксистско-консервативному синтезу, осуществленному не механически и за пределами как марксизма, так и консерватизма, а потому означающему выход за рамки обоих и их положительное преодоление (а заодно и преодоление геокультуры Просвещения) стать первым идейным гвоздем в гроб глобального капитала? В любом случае Лукач возвращается и, кажется, это – «первая ласточка». Кто на очереди? Присяжный поверенный Ульянов? Доктор Маркс? Гиперконсерватор Аристокл по прозвищу Платон?

Sehr Gut.

О ложном либерализме

Идеология как особый феномен появилась на рубеже XVIII–XIX вв. из протоидеологической матрицы Просвещения. Думаю, правы те (например, И. Валлерстайн), кто считает, что идеология конституировалась как особая сфера сознания по поводу отношения к феномену изменения, развития. Великая Французская революция заставила людей понять: изменение – это реальность, неизбежная и необратимая. В соответствии с этим оформились три возможных реакции – интеллектуально-социально-политические – на изменение: 1) отрицательно-настороженная (консерватизм); 2) положительно-эволюционная (либерализм); 3) положительно-революционная (марксизм). Разумеется, нельзя сводить все различия между тремя великими идеологиями Модерна только к их отношению к изменению, но это – главное, системообразующее.

Ясно, что по положительному отношению к изменению либерализм и марксизм оказываются в одной лиге, это – универсалистский, прогрессистский мейнстрим идеологии. Ценность обеих прогрессистских идеологий ядра капсистемы для остального мира определялась в той степени, в какой они могли стать «руководством к действию» на пути обеспечения прогресса. В 1945–1975 гг. («повышательная волна» кондартьевского цикла) казалось, что обе идеологии обеспечивают своим адептам путь в светлое будущее Прогрессистского Универсума: разрыв между богатыми и бедными слоями и странами сокращался. Однако в 1970-е гг. всё изменилось. Научно-техническая революция (НТР) и позднекапиталистическая глобализация лишили 80 % населения планеты шансов и надежд на пропуск «туда, где чисто и светло» – в Прогресс. Крушение исторического коммунизма и распад СССР подорвал веру в марксистскую, революционную версию идеологии прогресса. Победители коммунизма тут же заявили о победе либерализма, пусть и с приставкой «нео». И вот здесь-то мы имеем дело с