В 1822 г. один из сторонников Афанасия Петровича мещанин г. Красноярска Старцев обратился с письмом к Александру I с целью убедить его и исправить «при помощи отца». В письме он писал об Афанасии Петровиче: «…известно мне, что он на теле своем имеет на крыльцах между лопатками возложенный крест, который никто из подданных ваших иметь не может, кроме высочайшей власти, а потому уповательно и на груди таковой иметь должен; по таковому имении возложенного на теле его креста быть должен не простолюдин и не из дворян и едва ли не родитель вашего императорского величества, под образом смерти лишенный высочайшего звания и подвергнут от ненавистных особ на сию страдальческую участь».[577] Письмо повлекло за собой распоряжение министра внутренних дел В. Кочубея арестовать и Старцева, и Афанасия Петровича. Выяснилось, что последний уже арестовывался в 1814 г. и был сослан в Сибирь на поселение. В 1823 г. он еще раз арестовывался, а Старцеву, продолжавшему писать письма Александру I, А. А. Аракчееву и др., было запрещено пользоваться почтой.

Таким образом, этот случай самозванчества с использованием имени Павла резко отличен от двух других — он произошел после убийства Павла в 1801 г. и без всякой связи с народными движениями. Павел, процарствовавший пять лет, уже не мог стать героем избавительской легенды; по-видимому, легенда о царе Павле-«избавителе» так и не сформировалась. Характерно, что это случилось в условиях наличия формально необходимого материала для построения обычного сюжета: Павел был убит сторонниками сменившего его на троне Александра I, в Сибири появился самозванец, скитавшийся уже несколько лет и показывавший знаки на теле и т. д. Тем не менее эпизод с Афанасием Петровичем значительно больше напоминает не знакомые нам легенды об «избавителях», а так называемую легенду о «старце Федоре Кузьмиче», к которой нам еще предстоит обратиться.

ЛЕГЕНДА О ПЕТРЕ III И ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДАНИЯ О НЕМ УРАЛЬСКИХ КАЗАКОВ

В связи с легендой об императоре Петре III-«избавителе» возникает проблема, которую мы до сих пор затрагивали лишь частично, — взаимоотношение легенды в ее исходной форме и позднейшей фольклорной традиции.

Исследователи русского фольклора, связанного с крестьянской войной 1773–1775 гг., давно отметили две его характерные особенности: во-первых, неожиданную скудность по сравнению, например, с фольклором разинской эпохи и, во-вторых, отличие преданий, записанных от уральских казаков, от преданий, записанных в других районах России. Первая из этих двух особенностей обычно объясняется жесткими цензурными условиями, сохранявшимися на протяжении всего XIX в., и относительной сходностью песен и преданий о Е. И. Пугачеве с фольклором других, более ранних народных движений, особенно крестьянской войны 1669–1671 гг. При этом предполагается, что песни и предания о С. Т. Разине могли делать ненужными песни и предания о Е. И. Пугачеве.

Оба довода кажутся нам искусственными.

Разумеется, длительное запрещение петь, рассказывать и печатать что-либо о пугачевском движении сыграло определенную роль. Однако если цензурные условия считать основной причиной, то нужно объяснить, почему же песни и предания о разинском, булавинском, некрасовском и других движениях оказались более жизнестойкими.

Ход нашего исследования легенд об «избавителях» подсказывает одну из возможностей решения этой исторической загадки. Нечто похожее уже встречалось нам однажды и даже еще в более резкой форме. Если пугачевское движение все же оставило известный след в устной традиции, то одно из наиболее значительных событий русской истории — восстание под руководством И. И. Болотникова — совершенно выпало из народной памяти.[578] Мы убеждены, что причина этого в том, что в годы так называемого «смутного времени» пелись песни и рассказывались легенды, главным героем которых был не И. И. Болотников, а «царь Дмитрий». Как бы нас ни интересовала личность Е. И. Пугачева и как бы мы ни ценили его исторические заслуги, следует помнить, что для участников войны он был Петром III-«избавителем» и только в этом качестве имел право возглавлять движение и повелевать его участниками. Не случайно все, что устная традиция сохранила о Петре III, имеет характер последовательной идеализации, в то же время фольклорный облик Е. И. Пугачева двойствен и противоречив.[579] Характер этих противоречий обсуждался много раз, заметим только, что так же как противоречивые черты в образе С. Т. Разина или Петра I, они должны объясняться определенными историческими качествами народного сознания, а не выводиться за его пределы.

Напомним о сохранившихся свидетельствах того, что в лагере восставших создавались песни о Петре III. В протоколе допроса члена пугачевской военной коллегии М. Д. Горшкова говорится: «… а яицкие казаки певали песню, нарочно ими в честь самозванца составленную, а исецкого полковника писарь Иван Васильев игрывал на скрипице».[580] Уральские казаки в конце 50-х годов XIX в. рассказывали И. И. Железнову, что «императрица Устинья Петровна» (т. е. казачка У. П. Кузнецова. — К. Ч.) тоже сложила песню о Пугачеве.[581] В те же годы на Яике можно было наблюдать инсценировку свадьбы «Петра III» в виде народной драмы.[582] Среди песен позднейшей записи можно со значительной долей уверенности выделить две, сложенные не о Е. И. Пугачеве, а об «императоре Петре Федоровиче» и его окружении. Это песни «По волнам плывет золотой корабль»[583] и «Ходил-то я, добрый молодец, по чисту полю».[584] В первой из них рисуется традиционная картина: плывет корабль с казаками царя Петра III, во второй — добрым молодцем, сидящим в темнице в с. Лыскове, оказывается Чернышев Захар Григорьевич — несомненно пугачевский «граф» И. Н. Чика-Зарубин.[585] И, наконец, следует упомянуть песню о Петре III и фрейлине Воронцовой. Она не имеет прямого отношения к событиям крестьянской войны 1773–1775 гг., однако содержит мотивы, перекликающиеся с преданиями о Петре III в поздних записях, и это дает основание предполагать, что она должна была быть известной участникам пугачевского движения. Характерно, что она дошла до нас в записи 1764 г.[586]

Таким образом, кроме легенд о Петре III, существовали песни о нем и его окружении; есть сведения о том, что в народной драме отразился эпизод легендарной биографии «императора Петра Федоровича» — его женитьба на Устинье Кузнецовой.

Какова же была судьба самих легенд о Петре III-«избавителе»? Здесь мы, наконец, подходим к самому существенному факту: в районе наиболее активного бытования «пугачевских» преданий — в станицах уральских казаков — бытовали не предания о Е. И. Пугачеве, а предания об «императоре Петре Федоровиче». Легенда о Петре III-«избавителе» превратилась здесь в историческое предание. Объясняется это прежде всего тем, что уральские казаки до конца XIX в. сохраняли уверенность в том, что крестьянскую войну 1773–1775 гг. возглавлял не донской казак Е. И. Пугачев, а подлинный Петр III. Записи собирателей сохранили нам весьма ясные свидетельства этой веры, относящиеся к 30-м, 50-м и 90-м годам XIX в. В 1833 г. один