фактом. В первый день трансатлантического плавания Анна сидела наедине с отцом на палубе крейсера «Куинси», следовавшего вдоль берегов Вирджинии. Рузвельт рассказывал дочери о том, какие птицы водятся в проплывающих поодаль лесах. Внезапно он сменил тему и, как нечто само собой разумеющееся, сказал: «А вон там выросла Люси». 30 января, в свой день рождения, Рузвельт получил подарок-сюрприз, доставленный стюардом на подносе вместе с завтраком. Это была посылка от Люси и кузины Дэйзи, обошедших сувенирные лавки Вашингтона и собравших целый пакет милых безделушек: тканевые салфетки для протирки очков, карманные расчески, комнатный термометр, хитроумная зажигалка, работающая на ветру. Ассортимент был воистину странный, но Франклин пришёл в восторг и сказал Анне, что и забыл, что такое настоящий день рождения, «до тех пор, пока не пришла эта посылка»{540}.

От Элеоноры же вместо поздравления и подарков Франклину в тот день доставили письмо с жалобами на трудности с проведением через Сенат кандидатуры бывшего вице-президента Генри Уоллеса на пост министра торговли. И это было единственное послание от Элеоноры, полученное им после отъезда из Вашингтона{541}.

И в Ялте день проходил за днем, а никаких известей от супруги Рузвельт не получал. «Мне от неё ничего не поступало с самого отъезда, и он [отец] даже не упоминал о том, что слышал что-либо от неё», – написала Анна Джону 7 февраля{542}. С почтой никаких проблем не было. Анна получала письма и от Джона, и от старших детей от первого брака, Элли и Кёртиса, которые учились в школах-интернатах в Сан-Франциско и Лейк-Женева, штат Висконсин. Даже от пятилетнего сына Джонни ей пришла весточка о том, что он «прекрасно проводит время с папкой за игрой в слова и чтением книжек про великанов и ведьм». И не могла бы она, передавал он ей через «папку», послать лично ему письмо «со смешными картинками внутри»{543}?

Ко времени отъезда на вечерний сталинский банкет 8 февраля, ни Анна, ни истерзанный муками pulsus alternans Франклин пока что так и не получили ни слова поддержки от Элеоноры. «Очень печальная ситуация, – сообщала Анна Джону. – Единственные его упоминания о ней в разговорах со мною в этой поездке касались его сетований на её отношение к его делам и людям, которые ему нравятся». Франклина и Элеонору теперь разделяли свыше пяти тысяч миль, и всё равно Анна оказывалась всё в той же роли посредницы между отцом и матерью. «Боже мой, – писала она Джону, – как же мне повезло всё это увидеть, – но с каким ТРЕПЕТОМ я бы всё это променяла на то, чтобы обнять тебя обеими руками за шею, а ты прижал бы меня к себе крепко-крепко, до потери дыхания».

Вероятно, раздумья о сложных и запутанных взаимоотношениях между родителями как раз и побудили Анну закончить письмо на сентиментальной ноте. Она была решительно настроена волевым усилием преобразить собственный брак в успешный на долгие годы вперед вопреки собственным опасениям за Джона. «Вся эта болтовня про разделённость [sic] – откровенная чушь, мой милый, – писала она, обильно наполняя своё письмо флюидами любви в отчаянном стремлении укрепить в ней его – и себя. В который раз уже Анна взваливала на себя непосильное бремя вытягивания из пучины нелюбви тех, кого любила сама. – Я беспробудно тоскую по тому, чтобы нам дано было быть НАМИ денно и нощно, во всех наших переживаниях, и трудах, и играх. После всех этих лет Я ХОЧУ ТЕБЯ больше всего на этом свете – и на том тоже, если только сумею это устроить»{544}.

XV. 8 февраля 1945 г.

По дороге в Кореиз на сталинский банкет Кэтлин, сопровождавшая туда Аверелла, чувствовала себя «ужасно неловко». Её, Анну и Сару туда пригласили, как выяснилось лишь перед самым выездом, за счёт других. Из-за присутствия на банкете Кэти места за праздничным столом лишился кто-то из начальников штабов – то ли генерал Маршалл, то ли адмирал Кинг. Не питая никакого пиетета к социально-политической иерархии как таковой, Кэти просто считала в корне неправильным, что сама она звана на банкет, а главнокомандующие армии и флота – нет. Кэти знала, насколько сильными бывают у таких людей чувства «огорчения, обиды и уязвлённой гордости» из-за того, что их не пригласили «на неофициальные встречи», – даже более жгучими, чем из-за исключения из числа участников «официальных мероприятий». Едва узнав, что к чему, Кэти спешно разыскала Анну и сказала ей: «Бога ради, измени <…> список и вычеркни меня». Аверелл также пытался вмешаться, но Анна осталась непреклонной и отказалась что-либо менять{545}. Рузвельту хотелось, чтобы ужин прошел «по-семейному», и включил в выделенную американцам квоту в десять персон ещё и Эда Флинна, могущественного нью-йоркского политика-демократа и одного из своих ближайших советников. В официальных переговорах Флинн участия не принимал, а в свиту Рузвельта был включен в статусе представителя римско-католической церкви на предстоящих (по завершении конференции) в Москве межконфессиональных дискуссиях о месте религии и положении верующих в Советском Союзе. На деле же всё выглядело так, будто в Ялту он приехал просто за компанию с Рузвельтом. В Ялте Флинн в основном сидел в номере, который делил с доктором Брюэнном, и пил чай из пузатого самовара, либо сидел на террасе Ливадийского дворца и смотрел на море{546}. А теперь Флинн и Кэти как раз и заняли места Маршалла и Кинга в числе приглашенных{547}.

Неловкость от этой дипломатической бестактности испытывала не только Кэти, но и Аверелл. Что бы там про себя ни думали Маршалл и Кинг, вслух они ничего не скажут, а вот если на ужине в составе британских и советских участников не будут военачальники, – а наверняка так и будет, – то американская сторона, представленная одними гражданскими, будет выглядеть, мягко говоря, странно{548}. В машине по дороге в Кореиз Аверелл сказал Кэти, что раз уж она едет на этот ужин, то ей «чертовски здо́рово было бы двинуть там речь по-русски». Ни Анна, ни Сара тоста на русском языке не осилят, так что придется именно ей «расплачиваться тостом за кормежку» для всех трёх дочерей{549}.

Кэти стало не по себе. «По-английски и то было бы затруднительно», – подумалось ей. А произносить тост по-русски, да ещё перед Сталиным, Молотовым, советскими послами и начальниками штабов Красной армии, «делало это ещё пугающее [sic]». Но на подъезде к даче в Кореизе она вынуждена была признать, что «идея хорошая»{550}.

В отличие от Аверелла, который успел за минувшую неделю не раз наведаться в сталинскую резиденцию, Кэти прибыла в Кореиз впервые. Бывший дворец Юсупова проектировал тот же архитектор, что и Ливадийский дворец, – Николай Краснов. Сложен он был из серого камня в некоем обобщенно-итальянском стиле, с прямоугольными флигелями, угловатость которых, впрочем, сглаживалась округлостью сводов арок террас и окон, выходящих в буйно-зеленый парк. Здание было куда скромнее по размерам, уютнее Ливадийского дворца и больше подходило для неформальной загородной вечеринки, нежели для международной конференции в верхах.

Скоро Кэти поняла, почему круг приглашенных на банкет оказался ограничен тридцатью гостями: длинный стол занимал практически всю площадь столовой. Накрыт этот стол был ровно на тридцать персон: по четырнадцать посадочных мест с каждой стороны и по одному с торцов. Поскольку молодым дамам не часто доводилось присутствовать на советских политических банкетах, Кэти разобрало любопытство: как именно рассадят за столом их «маленькую тройку»{551}?

Приглашенные все прибывали и прибывали, и Кэти