только глаза печей светились по-прежнему, но и их свет казался Ивану новым, особенным. Он бросил длинную железную ложку, непривычно громко звякнувшую в наступившей тишине, и только теперь заметил, что все пространство от печи до открытых ворот запружено рабочими. Чумазые канавщики вылезали из канавы, как из преисподней, неуклюже шагали на толстых деревянных колодках, подвязанных к лаптям. Почти все газовщики трудно, с надрывом кашляли и толпились у ворот, поближе к эстакаде, где бил в лицо сырой предвесенний ветер.

И все, кто стоял и кто только подходил, смотрели на человека с седой непокрытой головой. Это был свой, хорошо знакомый всем старый подпольщик Александр Иванович Глыбов, но сегодня и он казался Ивану необыкновенным.

С недовольным скрипом распахнулась засаленная дверь конторы, и вслед за этим раздался такой же скрипучий голос:

— В чем дело? Опять какой-нибудь ротозей убился? Шкуру спущу!

Худой, нескладный, длинноногий человек, мастер, прозванный Петухом за внешнее сходство и петушиный голос, орудуя острыми локтями, пробирался в толпе татар-коногонов. Татары испуганно жались, уступая дорогу. Но вскоре Петух безнадежно застрял в плотной толпе каталей. Их жесткие фартуки больно давили со всех сторон.

— Господа! — неожиданно жалобно пропел Петух.

— Ну-ка, господин, подвинься, не видно из-за тебя, — послышался рядом насмешливый голос.

И мастера бесцеремонно затолкали в темный угол за печью, где сытно пахло горячей глиной.

Александр Иванович встал на перевернутый деревянный ящик, из которого только что вывалили железный лом, и начал говорить. От печи, из-под щелястых решеток, загораживающих завалочные окна, к нему тянулись острые огненные языки, озаряя крупную фигуру и упрямо наклоненную голову с большим выпуклым лбом.

У Ивана кружилась голова. Он плохо понимал, что происходит вокруг. В него вошло только одно часто повторяемое слово — свобода. Оно заполнило собой все, распирало грудь, и Ивану казалось, что кто-то стремительно поднимает его вверх.

Мальчиком Иван работал коногоном. Жучиха дала ему ленивую и злую лошадь. Разъезжая на угольной телеге по лесным вырубкам, где запах земляники смешивался с горьким запахом дыма, мальчик научился мечтать. Жучиха прозвала его лунатиком. Ваня стыдился этого прозвища, но побороть себя не мог.

И сейчас, слушая Александра Ивановича, Иван смотрел поверх голов и в расплескавшемся чадном тумане видел не прокопченную крышу мартена, а безбрежную ширь, манящую воображение неизведанным счастьем. У него за спиной было многое: смерть отца, горе матери, жирная Жучиха, бросающая ему в конце дня старый пятиалтынный, пьяный угар кабака и еще многое такое, к чему не хотелось возвращаться. Нет, он не хочет смотреть в прошлое. Жизнь начинается с этой синей февральской ночи.

Крепкая рука, опустившаяся на его плечо, вернула Ивана к действительности. Влажно блестевшими глазами глянул он в лицо Александра Ивановича, а тот уже, протягивая руки, шагнул вперед и крепко обнял сталевара.

В цехе уже не было слышно ничего, кроме радостных возгласов, смеха и поцелуев. Никогда Иван не видел такой необыкновенной ночи.

На всех улицах заводского поселка один за другим зажигались огни. Люди ходили возбужденными толпами с фонарями и факелами. Стихийно возникали митинги. Заводские рабочие шли на них с красными, наскоро сшитыми знаменами. Ветер рвал древки из рук. Знамена оглушительно хлопали, и казалось, от этого тоненько звенят обледенелые кусты акации. Рабочие направились разоружать полицию. Навстречу им от вокзала неслись медные звуки оркестра:

Мы пойдем к нашим страждущим братьям,

Мы к голодному люду пойдем!

У старого мартеновца Афони Шорова из глаз текли слезы. Он метался в колонне демонстрантов и допытывался:

— Братцы, кто же скажет, какая теперича власть-то будет?

— Твое дело, выбирай какую хочешь.

А на крутых увалах, обступивших поселок с севера, глухо шумела тайга, и ветер катил дымные клубки облаков, очищая светлевшее небо.

3

За глухим забором, за плотно закрытыми ставнями в доме Глотова ничего не знали о событиях минувшей ночи. Утром, как обычно, Марина разбирала на пианино новую пьесу, а Фирс Нилыч сидел у окна, подперев волосатым кулаком крупную голову. Он смирился и теперь часто приходил наверх послушать музыкальные упражнения дочери. Но на этот раз он не смотрел на ее тонкие пальцы, бегающие по клавишам. Он с удивлением глядел в окно на непривычно чистое небо над заводом, и удивление его все больше росло. С той стороны, куда он смотрел, не доносилось ни одного звука. Завод, к шуму которого он привык, как к собственному голосу, казалось, вымер. Ни одна струйка дыма не поднималась над закопченными трубами. Морозный белесый туман медленно таял, и все ярче проступала синева на высоком небе.

Не было видно и маленьких крикливых паровозов, за торопливыми пробегами которых любил наблюдать Фирс Нилыч. Панорама завода с дымом, стуком, паровозными свистками действовала на него успокаивающе даже после тяжелых разговоров с дочерью. Все говорило о том, что до тех пор, пока будут дымить трубы и пробегать паровозы, будут и люди, которым нужны сапоги, хлеб и водка. Они будут приходить, кланяться и выпрашивать, а потом отдавать заработанные рубли в счет старых долгов, чтобы тут же делать новые.

И вот на тебе! Ни дыма, ни движения. Тишина. Зловещая непонятная тишина. У Фирса Нилыча нехорошо засосало под ложечкой.

— Погоди, Марина, — сказал он и тяжело поднялся со стула. «Нешто праздник какой, — подумал он и направился в угловую комнату, где у него хранились разные жития и Евангелие. — О-хо-хо, вот так и бога забудешь».

Никакого праздника на этот день не приходилось, и Фирс Нилыч встревожился еще больше. Он решил спуститься вниз, заглянуть в пекарню, парикмахерскую и лично убедиться, что все в порядке и жизнь идет своим чередом, как и установлено господом богом. Но не успел он дойти до двери, как перед ним выросла фигура Ивана Краюхина.

— Извините, дяденька Фирс, побеспокоить пришлось, — мягко проговорил Иван, стараясь согнать с полных красивых губ радостную улыбку.

«Барашком каким прикидывается», — сердито подумал Фирс Нилыч, впиваясь в парня недобро прищуренными глазами.

— Я мимоходом забежал, дяденька Фирс, — продолжал Иван, не вынимая рук из карманов полушубка. — Просьба у меня к вам.

Иван замолчал и покосился в сторону Марины, которая сидела вполоборота к нему и прислушивалась к разговору. Он говорил просительно, даже робко, но именно в этом Фирс Нилыч и чувствовал какой-то подвох.

— Что еще за просьба? — подозрительно спросил он. — Говори!

В долг Иван никогда не брал и, значит, должником не мог быть, но все же Фирс Нилыч подошел к окну и для верности, полистал прошнурованную книгу.

— Да просьба пустяшная. Не за себя прошу, а за кузнеца