Он снова сгорбился, не отводя от меня взгляда.

— Третью ночь не сплю. Делать ничего не могу. Воздуха будто не хватает. Хочу вдохнуть — а нечего! Пусто!

Словно в подтверждение этого он со свистом втянул в себя воздух.

— Сочувствую, Дмитрий Константинович, — сказал я.

— А не надо! — выкрикнул Жмыхин. — Только об одном прошу — не ври!

— В каком смысле? — не понял я.

— Доказательств нет? Вот и не ври. Не выдумывай. Мне здесь жить ещё, понимаешь?! И тебе тоже!

— Так я и не вру! — возмутился я.

Вывел всё-таки из себя, чёрт!

— Вот и хорошо! — внезапно успокаиваясь, кивнул Жмыхин.

Он коротко стукнул толстыми пальцами по столу. Внезапно лицо его скривилось.

— С животом что-то. Где у тебя туалет?

— В коридоре, направо, — сказал я.

Не хотелось отпускать его одного, но и идти вслед за гостем в уборную мне показалось глупым.

Жмыхин вышел, прикрыв за собой дверь. Я решительно убрал со стола чашки. Хватит с ним чаёвничать!

Вернулся Жмыхин минут через десять, повеселевший и успокоившийся.

— Как твоя нога, Андрей Иваныч? — спросил он. — Слышал — ты повредил её.

— Ничего, проходит потихоньку, — ответил я, не понимая — к чему этот вопрос. — Обычное растяжение.

— Проходит — это хорошо, — кивнул Жмыхин. — Я вот тут тебе гостинца привёз.

Он поднял с пола свою тряпичную сумку. Вытащил и поставил на стол трёхлитровую банку с мутноватой жидкостью. Рядом лёг промасленный свёрток в шуршащей бумаге.

— Что это? — машинально спросил я, хотя и так всё было понятно.

— Набор для поправки здоровья! — коротко хохотнул Жмыхин.

Смех его, как и крик, был нервным, неприятным.

— Не надо, — сказал я. — Заберите, Дмитрий Константинович.

— Подарки назад не забирают, — сурово ответил Жмыхин. — Не нравится — вылей сам, или выброси.

Он сложил сумку и сунул её в карман брюк.

— А я поеду. Дел много.

Я вышел вслед за ним.

Жмыхин оседлал запылённый «Урал» с коляской. Привычно ударил ногой по стартеру. Мотоцикл взревел.

Жмыхин отпустил сцепление, круто развернулся и с треском покатил вдоль улицы.

Я посмотрел ему вслед и пошёл в дом. Надо было сегодня же вернуть ружьё старику Худоярову.

* * *

— Может, ты сам, а? — спросил меня Павел.

— А что случилось? Дела?

— Да нет, — участковый отвёл глаза. — Чёрт, ладно! Пойдём.

Он рывком поднялся из-за стола. Привычным движением поправил кобуру на поясном ремне и нахлобучил фуражку. Почти вытолкал меня на улицу и с досадой захлопнул дверь пункта охраны правопорядка.

— Что с тобой, Паша?

— Да Катерина Худоярова. Здороваться со мной перестала. Я ей «здрасьте», а она смотрит, как на пустое место.

Я вспомнил высокую неулыбчивую невестку Худоярова. Кажется, мы виделись только раз, когда изымали ружьё у её тестя. И больше не встречались.

— Степан Владимирович, говорят, слёг, — продолжал Павел. — А Катерина нас с тобой винит. Мол, когда мы ружьё забрали — тогда и поплохело старику.

— Чёрт!

Я почувствовал себя виноватым.

— Что ж ты раньше-то молчал, Паша?

Участковый пожал плечами.

— А что толку говорить? Ружьё мы забрали по закону. Оставить не могли — это уже должностное преступление получалось. А слёг старик — так, мало ли, от чего он слёг. Возраст же.

Но я чувствовал, что Павел сам не верит тому, что говорит.

— Ладно, — успокоил я его. — Сейчас вернём ружьё. Обрадуется старик.

Мы подошли к дому Худояровых. Во дворе никого не было. Мы нерешительно помялись возле калитки.

— Ну, идём, что ли? — сказал Павел и первым шагнул во двор.

Сейчас же дверь дома приоткрылась. На крыльцо вышла невестка Худоярова. Тяжёлым взглядом, без улыбки посмотрела на нас.

— Здравствуйте, Екатерина Васильевна!

Павел зачем-то снял фуражку.

— Разрешите войти?

— Что вам нужно? — не здороваясь, спросила женщина.

— Мы к Степану Владимировичу, — вмешался я.

— Лежит он. Не встаёт. И нечего беспокоить старика.

— Мы его ружьё обратно принесли. Хотим вернуть.

Екатерина Васильевна осеклась на полуслове. Постояла, затем повернулась и молча ушла в дом, оставив дверь открытой.

Павел посмотрел на меня и кивнул головой в сторону двери.

В комнате старика меня настигло ощущение безнадёжности. Не было типичного запаха больницы — лекарства, хлорка и немытое тело. Просто тишина и тёмные, худые пальцы рук, бессмысленно перебирающие край пёстрого шерстяного пледа. Рядом, на стуле — пепельница, в ней два окурка «Беломора».

Павел молча стал у двери. Было слышно, как невестка Худоярова раздражённо гремит посудой на кухне.

— Степан Владимирович! — позвал я.

Глаза Худоярова неотрывно глядели в потолок. Услышав своё имя, он не пошевелился.

— Степан Владимирович, мы принесли обратно ваше ружьё. Его починили. Теперь из него снова можно стрелять.

Я хотел поставить чехол у стены. Но вдруг понял, что когда мы уйдём — он так и останется стоять. Без толку, без всякого смысла.

И ещё понял, что не могу этого допустить. Иначе всё, что сделал Георгий Петрович, станет напрасным.

Я расстегнул латунную пряжку чехла. Достал стволы и приклад. Одним движением отсоединил цевьё и вставил стволы в колодку. Они мягко щёлкнули. Мастера постарались на славу — стволы плотно сидели в колодке. Я присоединил цевьё.

— Взгляните, Степан Владимирович!

Веки старика чуть дрогнули.

Тогда я положил ружьё прямо поверх одеяла и осторожно взял сухую прохладную руку.

— Попробуйте!

Пальцы Худоярова бережно ощупывали оружие. Они скользнули по стволам, задержались на гравировке колодки. Прошлись по куркам и спусковым крючкам.

Я поднял голову — старик смотрел прямо на меня.

— Оно исправное, — зачем-то повторил я. — Можно стрелять теперь.

Сухие губы в густой седой щетине разомкнулись, и я услышал:

— Спасибо.

Голова старика снова лежала на подушке.

Чёрт! Не так. Всё не так!

— Степан Владимирович, где у вас патроны?

Старик шевельнул глазами в сторону деревянного платяного шкафа. Я открыл дверцу и увидел на полке банку дымного пороха, начатую коробку с капсюлями, изрубленный валенок и огарок стеариновой свечи. Остальное снаряжение беспорядочно громоздилось в глубине полки.

Рядом со свечой лежал порыжевший от времени патронташ с кожаным клапаном. Я открыл его — он был наполовину полон. Неизвестно, чем