— Ты ничего не объясняешь толком, дорогая. Мне кажется, ты…

— Я сделала подлость, и я знала это, когда шла сюда, я намеренно тебя предала, лишь бы не отдать ей! — прокричала она в отчаянии, закрывая лицо руками.

— Кому не отдать? — холодно спросил Эдуард.

— Мадемуазель д'Альбон!

Он силой отнял руки от ее лица, заставил взглянуть на него, и Адель почти беззвучно, сбивчиво и бессвязно объяснила ему все. От непоправимости того, что она совершила, ее охватывал ледяной холод: он мешал думать, мешал даже чувствовать. В отчаянии цепляясь руками за Эдуарда, проклиная саму себя за глупость, желая себе смерти, она больше всего боялась увидеть на его лице презрение или отвращение.

— Послушай, — прошептала она быстро и горячо, — я знаю, что всё испортила, что я ничего не стою сейчас в твоих глазах, не стою никаких чувств, но, мне кажется, всё еще можно изменить…

— Изменить? — переспросил он, отталкивая ее руки.

— Да, теперь просто нельзя будет возвращаться домой. Надо найти способ. Они ждут тебя дома, но ведь есть и другие страны. Ты можешь уехать в Брюссель или Лондон, это можно устроить, я ничего для этого не пожалею…

Ее речь прервалась, ибо он ничего не отвечал и вообще не глядел на нее. От того, что Эдуард узнал, легко было бы потерять всякое самообладание, но не природное хладнокровие, доставшееся графу де Монтрею от предков. Это хладнокровие поначалу заставило его засомневаться в ее словах. В своем ли она уме? Что она говорит? Однако сомнения отпали, ибо слишком убийственны были факты: она говорила с Жиске и Делессером о неосторожных словах Мориса, рассказала о каком-то слуге, который следил за виконтом д'Альбоном в Бордо, и о многом другом, чего она знать не могла, если б действительно не сделала того, о чем говорила.

— Эдуард, — произнесла она, опуская руки, — скажи что-нибудь… Не молчи, ты убиваешь меня этим молчанием.

— Сказать? — Он поневоле усмехнулся, качая головой. — Слишком неожиданный поворот произошел в нашей встрече. Мне не так легко найти слова.

— Скажи хотя бы, что я должна сделать… Пожалуйста, мой дорогой, позволь мне хоть чем-нибудь исправить то, что я сделала. Даже преступники имеют на это право, а я…

Холодная ярость охватила Эдуарда — такая испепеляющая, что он едва сдержался, готовый в этот миг ударить Адель, лишь бы заставить замолчать.

— Довольно, — прервал он ее ледяным тоном. — Я никуда убегать не собираюсь, и не надоедайте мне бесполезными разговорами.

У него не было сил больше с ней говорить. Во-первых, в кошмарной ситуации оказался он сам — пожалуй, кошмарнее еще не бывало. Даже четыре с половиной года назад, когда сразу после Июльской революции его посадили в тюрьму, над ним не нависала большая опасность. Ибо тогда против него не было никаких доказательств, а теперь оказывалось, что всё, чем он нехотя занимался, подчиняясь давлению роялистов, находилось под пристальным наблюдением Жиске и Делессера, этих, как надо было понимать, любовников Адель.

Между делом, лежа с ним в постели, она натравила этих полицейских псов на след Мориса д'Альбона — просто так, из беспричинной, пустой ненависти к Мари. А его, Эдуарда, она, оказывается, предпочла отдать полиции, но только не отдать Мари, так, будто он ее вещь и она им распоряжается. К тому же, было трудно представить, что станется с его матерью, как она переживет подобное потрясение.

Во-вторых, его поражала сама подлость ее поступка. От Адель он такого не ожидал. В его глазах она была красивой, чувственной, нежной и тонкой женщиной, которая родилась не в той среде, где нужно было, и которую он сбил с пути истинного. Из злости, из мести или по недомыслию она и вела ту жизнь, о которой столько говорили. Грязные сплетни, которые о ней ходили, так не согласовывались с образом Адель, оставшимся в его памяти, что он в них попросту не верил, наивно полагая, что знает ее лучше, чем кто бы то ни было. И теперь ее губы, красивые пленительные губы, сами подтверждали эти слухи. В его душе закипела ненависть и даже некоторое отвращение — да, отвращение к тому, что он спал с ней, доверял ей, говорил «я люблю тебя» — и, в ярости оборачиваясь, Эдуард сказал:

— Я вижу, вы не собираетесь уходить. Не знаю, что вы намерены делать здесь в дальнейшем, однако, я думаю, вас не удивит, если уйду я. Это, как вы понимаете, теперь самое естественное, чем может окончиться наша великолепная встреча.

Адель, прежде сидевшая молча и молившая Бога, чтобы граф де Монтрей сжалился над ней, содрогнулась. Лучше, чем даже сам Эдуард, она почувствовала его отвращение, его брезгливую холодность, и это было так, как если бы ее больно хлыстнули кнутом. Так больно, что она даже не сумела ничего сказать, глядя, как Эдуард собирает свою одежду и уходит в другую комнату. Оставшись одна, Адель некоторое время продолжала сидеть, чувствуя себя полностью раздавленной. Потом у нее мелькнула чудовищная мысль, что он может действительно уйти, раз даже не взглянул на нее! Уйти, ненавидя ее! А за что? Ну да, она такая, она виновата, ей нет прощения, но ведь всё это она сделала по глупости, только по глупости! Да, она не идеальна, но ведь она так любит его! Неужели ее любовь не заслуживает даже самой малости снисхождения?!

Эдуард рывками завязывал галстук, когда вбежала Адель, босая, закутанная в простыню, с искаженным от боли лицом. Он обернулся. Какой-то миг они молчали смотрели друг на друга: он холодно, она — умоляюще. Потом Адель прерывающимся голосом проговорила:

— Эдуард, но ведь так делать просто нельзя.

— Это вы мне говорите?

— Я хочу… хочу, чтобы вы хоть немного меня послушали. Вам нельзя сейчас идти домой. Вас арестуют. Они ждут вас еще с вечера, зачем же поступать так неосторожно? Я умоляю вас, позвольте мне позаботиться…

Он в ярости прервал ее;

— А мои друзья? О них вы тоже позаботитесь? Или нет? Или ваше раскаяние так далеко не простирается?!

— Я ничего не могу для них сделать. О Боже, да и что они мне? Мой дорогой, я только вас люблю, я не могу без вас жить!

— Довольно! — воскликнул граф де Монтрей, теряя всякое терпение. — Вашего бесстыдства с меня довольно. Вы напрасно судите обо мне по себе: я, может быть, и эгоист, но некоторое понятие о чести у меня есть. Вы донесли на моих товарищей и еще смеете спрашивать, на что они вам?! Прелестно, черт побери! — В крайнем бешенстве