время, особенно если речь шла о переводах культурно значимых текстов, а не о разговорных навыках, необходимых для более узкоспециального общения. В качестве примера можно привести знания японцев об Иране и персидском языке, которые Фазли также был вынужден преподавать. В начале 1900-х гг. персидский язык все еще оставался языком-франка на большей части Ближнего Востока, в Центральной Азии и Индии. Но, несмотря на прибытие в Тегеран в 1880-1890-х годах нескольких японских дипломатов и военных, помимо путевых заметок, эти недолговечные связи не принесли практически никаких лингвистических знаний, по крайней мере, достаточных для перевода персидских текстов.

Понимание лингвистически укорененных культурных и религиозных традиций развивалось медленнее - в том числе и виртуально, как это видно на примере первых японских переводов персидской поэзии на основе "Рубайята" Омара Хайяма, выполненных греко-ирландским посредником Лафкадио Хирном (1850-1904). Увлеченный японофил, который в годы работы преподавателем английской литературы в Императорском университете Токио также стал известен как Коидзуми Якумо, в сентябре 1896 года Хирн прочитал публичную лекцию о Хайяме. Среди присутствующих был Камбара Ариаке (1876-1952), начинающий поэт (а впоследствии крупный романист), который двенадцать лет спустя опубликовал свои переводы "Рубаийята" Хайяма. Эти первые японские переводы персидской поэзии были основаны на знаменитой викторианской версии Хайяма Эдварда Фицджеральда. Затем, в 1916 году, примеру Камбары последовал Цутия Бунмэй (1891-1990), чья книга "Перусия синва" ("Легенды Персии") предложила японским читателям первый взгляд на средневековый эпос "Шахнаме", хотя и преломленный через сокращенную английскую версию.

Лишь в начале 1920-х годов усилия по институционализации преподавания азиатских языков в Японии привели к значительным толковым успехам через Иран благодаря "Перуша бунгаку сико" ("Исследование персидской литературы"), знаковому исследованию 1922 года Араки Сигеру (1884-1932) из Токийского императорского университета. Восемь лет спустя в одном из иранских журналов появилась статья, в которой упоминалась книга Араки Сигэру о персидской литературе (которую, вероятно, читали и студенты Фазли, изучавшие персидский язык в Токио). Будучи выдающимся лингвистом, Араки, который закончил обучение в Колумбийском университете под руководством Абрахама Уильямса Джексона (1862-1937), ведущего американского специалиста по древнему Ирану, тем не менее привлек в свою книгу значительную часть европейской науки о персидском языке, которая развивалась в течение предыдущего столетия или более. Двадцатью годами ранее Джексон переправил в Колумбию коллекцию редких персидских рукописей, подаренных ему парсами из Бомбея, благодарными ему за популяризацию их собственного культурного наследия. Такими извилистыми путями японские университеты создавали свои собственные экспертные знания о незнакомых регионах континента, которые они научились называть "Аджиа". Для сравнения, более прямой метод привлечения индийских преподавателей в Токио с оплатой 250 иен в месяц был гораздо более эффективным, не говоря уже об экономичности, чем отправка каждого желающего студента в Нью-Йорк. Таким образом, к моменту прибытия Фазли в Токио в 1930 году он должен был обучать двадцать пять студентов, записанных в его классы персидского языка и урду.

Время возникновения интереса к "исламским" языкам было неслучайным. Уже давно проявляя интерес к Османской империи, а затем к мусульманам материкового Китая (в частности, Маньчжурии), японские чиновники к 1930-м годам разработали более целенаправленную систему разведки в отношении того, что они к тому времени понимали под "исламским миром" (isuramu sekai), используя другой термин, заимствованный из Европы. Это привело к возможности понять мусульманские общества более непосредственно, чем раньше: в 1876 году первая японская биография пророка Мухаммеда была переводом старинной и полемической "Жизни Магомета", которую английский церковник Хамфри Придо опубликовал в 1697 году. Как видно из языков, преподаваемых в токийской школе - включая малайский, персидский и урду, - особый интерес представляли населенные мусульманами регионы Южной и Юго-Восточной Азии. Эти исследования, ориентированные на ислам, получили дальнейшую институционализацию благодаря финансированию Isuramu Bunka Kyokai (Ассоциация исламской культуры) в 1937 году, а затем Kaikyoken Kenkyujo (Институт исламских исследований) и Dai Nippon Kaikyo Kyokai (Лига ислама Большой Японии) годом позже. Последняя спонсировала серию новых переводов, хотя и здесь поток межазиатского понимания шел европейскими путями, опираясь на различные немецкие исследования ислама и "Краткую историю сарацинов" индийского юриста из Лондона Сайеда Амира Али (1849-1928). Японские ученые также сделали три непрямых перевода Корана в 1920-1930-х годах. Хотя такие переводы стали важным шагом в развитии межазиатского взаимопонимания, обмен межкультурными знаниями снова был асимметричным, поскольку не существовало эквивалентного перевода какой-либо буддийской книги, японской или иной, на арабский язык.

 

Институциональная неразвитость в Индии

Прежде чем перейти к опыту Фазли как непосредственного участника этого неравномерного межкультурного обмена, стоит сравнить Японию и Индию с точки зрения институционального состояния межазиатских исследований. Несмотря на существование таких колониальных учреждений, как Азиатское общество Бенгалии, в котором индийцы играли важную роль, не было реального индийского или ближневосточного эквивалента Токийской школы иностранных языков, особенно для преподавания восточноазиатских языков, причем так, чтобы это позволяло общаться и переводить напрямую, а не через английские словари. В отсутствие таких языковых учебных заведений индийцам приходилось довольствоваться издаваемыми на коммерческой основе пособиями для начинающих, содержащими японские фразы, транслитерированные на гуджарати, такими как "Japanis Sikshaka" ("Японский учитель") Диншава Вании, опубликованный в Бомбее в 1905 году. Но, как мы уже видели, эта книга не только была написана в основном на гуджарати, но и ее словарные списки были нацелены в основном на торговые сделки.

За пределами европейских имперских столиц, в каждой из которых были свои языковые школы, ближайший современный азиатский аналог финансируемых государством школ в Токио и Осаке находился не в Индии, а в поздней Османской империи. Первая попытка формализовать обучение японскому языку была предпринята в 1891 году, когда Нода Сётаро (1868-1904), журналист престижной газеты "Дзидзи Синпо" ("Текущие события"), получил должность преподавателя. В его обязанности входило преподавание японского языка избранным офицерам османской армии и флота. Но это предприятие продлилось всего два года, хотя в качестве утешения оно привело к обращению Ноды: как первый японский мусульманин он был воспет в османских журналах, таких как Musavver Cihan (Иллюстрированный мир). Даже это финансируемое государством османское предприятие, однако, не имело длительного и общественного влияния; первый базовый печатный языковой справочник, Japon Alfabesi (Японский алфавит), появился только в 1905 году на фоне энтузиазма, вызванного поражением Японии от России. Отражая более широкие взгляды, хотя и несколько иронично, учитывая симпатии Османской империи, он был переведен с русского языка.

Поскольку победа подняла интерес к Японии по всей Азии, в 1905 году Рабиндранат Тагор сумел нанять преподавателя японского языка (и дзюдо) для своей недавно основанной школы в Шантиникетане, которая в 1921 году станет университетом Вишва-Бхарати. Этим учителем стал Сано Джинносукэ (1882-1936), выпускник