Теперь свечи в мансарде зажечь и продолжить.

Но снова что-то бьется в окно.

Страх божий! Не верь после этого в неупокоившихся духов!

И это уже не щегол Карл. Тот в зале внизу. Спит на своей жердочке. Вылететь снова он не мог, дверь закрыта. Прежде чем после побега черного гостя они закрыли входную дверь, Бритта зажгла свечу, а Агата сама проверила, что недавний вынужденный беглец на своем месте. Налила ему в одну плошку воды и насыпала зернышек в другую.

Так кто это, если не щегол? Другой птицы, способной стучаться в окно высокой мансарды, у них нет.

Страшно.

Что это?

Что это? Или кто?

Кто-то бросает камешки в окно. Темный силуэт внизу…

Черный гость вернулся?! Чтобы задушить не только калеку, но и ее…

Свечу, чтобы не погасла, Агата выносит на лестницу и закрывает дверь. Чтобы после, закрыв окно, можно было вернуть в мансарду свечу горящей, а не дрожащими пальцами в темноте пытаться ее разжечь.

И снова всё то же — оставшийся между ставнями мох, разбухшая от дождей оконная рама, и ветер со снегом в лицо.

Кто-то черный внизу машет руками. Что хочет? Куда от него бежать?

Закрыть окно. Задуть свечу. И тихо сидеть. Сидеть тихо. И молиться, а утром сразу в церковь бежать.

Машет черный человек.

Агата пробует закрыть окно. Рама разбухла, не закрывается.

Что делать? Делать что?

Дерева, растущего под окном, нет. Но чуть в стороне два вяза с большими ветвями, забраться в окно по ним высокому мужчине под силу.

Черный гость лезет на дерево. Еще чуть, и будет здесь! Зачем она открыла окно? Закрыть! Скорее закрыть!

Сильнее рвануть раму и закрыть… Закрыть…

Еще раз на себя! Сильнее. Сорвала ноготь в кровь. Еще раз.

Черный гость уже на уровне мансарды. Тянется с ветки к окну.

Скорее! Еще раз! Со всей силы.

Получилось! Окно закрылось…

И за окном появляется тень.

Черный гость уже здесь. Сейчас разобьет окно, а в таком вое ветра соседи от звона бьющегося стекла не проснутся.

И некуда бежать. Она должна остаться здесь. Это ее кара.

Это кара её. Этажом ниже спят дети. Она должна теперь не пустить черного гостя вниз.

Страшно как, господи! Страшно как!

И сердце стучит едва ли не сильнее, чем в день взрыва, когда они с Йоханесом бежали с другого берега реки Схи к мастерским.

С Йоханесом…

Ей показалось? Или нет?

Черное лицо в четко прочерченном проеме окна.

Луну снова закрыли тучи. Свет ее совсем слаб.

И уже не отскакивает от пугающего окна, а тянется к нему.

Прикладывает ладони к стеклу.

И…

Час после полуночи

И… смотрит прямо в глаза Йоханесу.

— На что ты надеялась? Что стиль Ханса можно перепутать с другим? Случайно. В неярком свете?

Как объяснить бывшему ученику мужа на что она надеялась… Ни на что. Но если не получится объяснить Йону, не получится объяснить никому.

Окно снова открыто и общими усилиями закрыто. Йоханес запрыгнул в комнату и хочет ее обнять.

И она хочет, чтобы Йоханес ее обнял. Чтобы не было этого страха. Этого дикого, мучительного страха, поселившегося после взрыва в ней. Хочет, чтобы страха в ней не было. Чтобы не было на ней греха.

— Нельзя…

Господу в тот страшный день обещала, если дочку вернет ей, Йоханеса больше не касаться! Чужого мужа не желать! Обещала. Но жар внизу живота как унять…

— Нельзя! Нам с тобой нельзя.

Он молчит.

— И не нужно…

Он молчит. Смотрит чуть в сторону. Туда, где на стене ее тень на снова проступившей полоске от лунного света. Поворачивается к ней.

— Ты сына Йоном назвала…

— Назвала. И что теперь?

— Думала обо мне.

Думала.

Думала. Много раз. Видела во сне, просыпаясь в поту от приснившегося. Грех видеть такие сны. Замужней женщине грех видеть сны, в которых она с чужим мужем.

— Нельзя нам, Йон! Нельзя! Дочкой поклялась, когда ее под завалами искали.

— Поклялась в чем?

— К тебе не прикоснусь… Если господь вернет мне девочку живой.

Цвет ее волос в лунном свет и отблесках свечи — медный. И тусклость уставших глаз растворяется в этом свете. Или это в его взгляде растворяется ее тусклость. Меняется на огонь…

Молчат.

Рядом стоят, но друг друга им не коснуться.

Взглядами касаются.

Молчат.

Пока он не отводит взгляд.

— Как ты могла подумать, что я не узнаю, что это работы не Ханса?

Как могла подумать? Никак. Не думала. Старалась не думать.

— Выжить было надо…

Облизывает пересохшие губы.

— Без кормильца… Двое детей. Жить на что…

Теперь и он облизывает губы.

— Кто это, если не Ханс?

— Спросить, кто писал картины, не хочешь?

— Кто картины писал, я и сам понял. Внизу кто?

Шестью неделями ранее

Делфт. 12 октября 1654 года

Один час ПОСЛЕ

— Заносите, — командует Агата.

Израненного мужа с трудом снимают с повозки и заносят в дом. Муж не крупный, но почти бездыханного мужчину не дотащишь.

Крестьянин-возница под руки, она за одну ногу, Бритта за другую, перепуганная Анетта под ногами путается, проснувшийся Йон из дома орет.

Мужнин новый сюртук, точнее, то, что от него осталось, с раздробленной левой руки стащили, как бы теперь освободить правую.

Чтобы вызволить ногу с торчащей наружу костью, Агата где рвет, где большим кухонным ножом режет штанины. И разорвав их пополам, понимает…

…что это не муж.

Про обрезанную крайнюю плоть она узнала еще в детстве, в «Трех миногах».

Напившиеся фламандского пива турецкие купцы справляли нужду за домом. Стручок между ног у них был как голый.

Ни у кого больше голых стручков Агата не видела. У толстого трактирщика, когда тот снимал штаны, забираясь в кровать, стручок напоминал ужа, спрятавшегося в норке. И выбиравшегося из той норы при виде ее голых ляжек. Пьяные разгульники, забравшиеся на продажных девок в углах трактира, трясли своими ужами в норках и ничего с теми девками сделать не могли.

И у мужа до поры до времени его уж в норке сидел.

У того, что лежит на кровати, стручок голый.

Это не муж.

Где ее муж, Агата не знает.

Но знает, что без мужа им не выжить.

Она не лучшая партия. Толстый трактирщик всегда ей о том говорил, когда пытался на нее взобраться. Без роду-племени, прижитая трактирной служанкой от гуляки-художника, вдова с двумя детьми, с пропавшим без вести, а не достойно умершим, отпетым и похороненным мужем. Без