Шрифт:
Закладка:
Я подумала, это было милосердно, что те девы, возможно, никогда не осознавали, что случалось с ними, когда они менялись. Что, если их должны были проклясть, ограбить или изнасиловать, то, по крайней мере, они ничего не вспомнят. Может быть, потому полуночная скорбная песнь девы-лебедя звучала так сладостно. В ней хранилась не память об утрате, а знание об отсутствии всякой памяти. Возможно, потому, когда селки рассекали серые воды, они всегда подплывали ближе к краснощёким рыбакам, прежде чем броситься подальше от них и скрыться в скалах. Они не помнили, что значит быть неуклюжей хрупкой девушкой, замершей под тяжело дышащим незнакомцем. Всё, что оставалось, был звериный инстинкт: Тебя не должны поймать.
Когда я открыла глаза, я была не в своей комнате. Не в своей кровати. Не в своей шкуре.
Когда я приподнялась на локтях, с моих обнажённых плеч соскользнула заплесневелая меховая шкура. Это была серебристая норковая шуба, в которой пришла Индиго. Та же, которую – как я смутно помнила – она настойчиво пыталась мне вручить.
«… В самом деле будешь как Кошачья Шкурка…»
Ледяной воздух касался кожи.
На мне не было одежды.
Моё сердцебиение было звериным. Интересно, так ли себя чувствовали заколдованные девы, когда смотрели вниз и обнаруживали у ног груду перьев или тюленью шкуру? Стоял ли у них во рту привкус рыбьей икры с последней трапезы? Чувствовали ли их тела то же самое, словно были завоёваны королевством, которое даже не попыталось выучить их родной язык?
Ощущения возвращались медленно. Края моего восприятия размывались, и лишь спустя целую минуту я осознала, что лежу в кровати матери и Юпитера. Застеленная вчера постель была смята. В воздухе висел запах пота и аммиака, и желудок у меня сжался. В десяти футах от меня дверь была приоткрыта, и в коридоре я различила три тени.
– … Ничего не сделал, – произнёс голос.
Голос был дымным и льстивым. Принадлежал Юпитеру. А рядом – всхлипывания, рыдания, словно кого-то выворачивает наизнанку от силы собственного крика. И я знала, чей это плач.
Моей матери.
А потом, ясный, серебристый, зазвучал третий голос:
– Так продолжалось почти год. Я пыталась заставить её остановиться, но вы же знаете, какая она упрямая, – проговорила Индиго. – Я заволновалась, когда вчера она не появилась у меня дома… и тогда обнаружила их здесь.
– Дорогая, это неправда. Ничего не случилось…
Я коснулась своего бедра, подъёма стопы, вен на запястье. Моё тело онемело. Я оставалась во мраке.
Позже Индиго уверяла меня, что ничего не случилось. Она восполняла недостающие детали с клинической точностью: успокоительные, которые она подсыпала мне в шампанское, подействовали; одежду с меня сняли; смяли постель; разложили мои руки и ноги на меховой шубе. Рано утром Юпитер вернулся, звал меня, а когда я не ответила, стоял у кровати и наблюдал за мной.
– Он трогал только себя, – сладким голосом заверяла Индиго, словно это помогло бы мне ощутить себя в безопасности. – Не тебя. Я бы никогда не позволила, чтобы с тобой что-то случилось, Лазурь. Я же говорила, что со мной ты всегда будешь в безопасности – и я уберегла тебя.
Индиго знала наверняка, потому что всё это время оставалась за дверью с «Полароидом» в руках. Она знала о том, как ревнива моя мать, и подумала, что фотографий в доказательство будет достаточно, что ради меня не стоит менять свою жизнь. Но фотографии, оказалось, и не были нужны.
Моей матери не понадобилось доказательство.
– Дорогая, подожди… – звал Юпитер.
Я тоже кричала ей «подожди!», но моя мать была права насчёт нас. Мы были прокляты, и мы были в ловушке. Она – в ловушке кошмара своей любви, а я – в его реальности.
Мои воспоминания о той ночи были чёрным омутом, подвижным ужасом, потому что не за что было ухватиться – и таким было истинное проклятие трансформации. Не тело, в которое ты возвращалась, а воспоминания, которых ты была лишена, новые пещеры в твоих мыслях, обретающие форму ночей, которые у тебя украли. Несколько дней спустя Индиго предложила мне посмотреть фотографии, рассчитывая, что, когда я их увижу, это исцелит меня от молчания. Я бросила их в огонь, не глядя, надеясь, что, если сожгу – это вернёт мне утерянные воспоминания.
Но кто бы ни хранил меня – темноглазые боги или рогатые фейри, безмолвные звёзды или только ветер, – они не приняли мою жертву. Когда Индиго увидела, что я сделала, то упрекнула меня.
«Нужно было посмотреть».
В последний раз я видела мать в потёртом сером седане Юпитера – она красила губы. Весь последний час я стояла, полускрытая чахлыми соснами, росшими на другой стороне дороги. Смотрела, как он вытаскивал их чемоданы, загружал их в багажник, который удерживался закрытым только с помощью верёвки. Смотрела, как он выключал свет, забирал почту и газеты, и всё это время насвистывал. Смотрела, как он садился на переднее сиденье, а потом похлопал себя по карману рубашки, пробормотал что-то матери и вбежал обратно в дом.
Он оставил ключи от машины на переднем сиденье.
Я могла открыть дверцу и сесть на прокуренную кожу сиденья. Могла положить ладони на руль, поправить зеркала заднего вида, выбросить мохнатые розовые кубики Юпитера, висевшие на зеркале, и увезти нас в утренний туман. Я знала, что могу. В конце концов, моя мать научила меня.
Но этого было недостаточно. Я хотела, чтобы она попросила.
Я подошла к окну в тот момент, когда моя мать вытирала помаду. При виде меня она задрожала и закрыла глаза. Её плечи поникли, и она уронила лицо в ладони.
В отражении в стекле я казалась водянистым, прозрачным призраком. Я смотрела, как она всхлипывает, и понимала, что именно этого она и желала – чтобы я стала привидением.
Вдалеке повернулась ручка двери дома Юпитера. Я могла бы выждать. Могла бы вытряхнуть мать из машины и заставить поговорить. Но в итоге вернулась в лес.
Раз уж я была призраком, я выбирала не преследовать её.
Дом Грёз заскулил, когда
