держал: “Закушенные удила”, про страсть запретную, любовь кромешную, что между конюхом да дочерью боярской приключилась…

Большим грамотником Сумарок не был, но письмо да счет ведал. Все же, не совсем темный-дикий невеглас.

Степан вбыль оказался щуплым, но крепким мужичком: одежа пестра, башка скоблена, усы длиннющие, глаза хитрющие. Сумароку он живо напоминал дворового котяру-мышебоя: жизнью искушенного, любопытного, да не злого.

Вон, от народа не заносился, сидел за общим столом, баечки про княжну-утопицу травил, с почитателями беседовал. Сумарок на глаза ему не лез, в разговор не вступал. Чай, хватает человеку забот.

Степан к нему сам подсел.

На переплет кивнул, улыбнулся хитро — морщинки у светлых глаз заиграли, замерцали паутинкой.

— По душе ли пришлось, по сердцу ли мое творение сокровенное?

— Ну…да, — признался Сумарок, с чего-то оробев.

Степан довольно усы подкрутил, блеснул перстеньками.

— Коли так, ответь мне, добрый молодец: правду люди молвят, что ты чаруша?

— Кто мо…

Сумарок быстро глянул на Даренку, споро ужин для шумной купеческой ватаги ставящую: пироги горячие, пиво свежее, мясо печеное-перченое.

— Положим, что не лгут твои люди.

Заелозил Степан, заскрипел штанами с подтягами.

— А скажи, чаруша, по силам бы тебе взять да ту Трехглазку-утопицу отыскать?

Сумарок нахмурился.

— Разве не сказы то? Видел я Пестрядь, аккурат через нее шел. Разок не туда шагнешь, с гати-шати свернешь, так с головой провалишься. Пьяному да глупому много ли надо? Опять же, парит над водой, марит. Привиждения мерещатся.

Степан подался к нему ближе, взял пальцами за рукав.

— А если скажу тебе, что про девку со стрелою не лясы-балясы, а самая правдочка? Есть такая, рыжий, истинно говорю — есть! Помоги мне ее сыскать! Я уж деньгу не зажму, знаю, каково вашему брату туго приходится. Ты вон, худенький какой, одни глаза. То есть, один глаз…Ну…

Окончательно спутался.

— Сложение такое, — сжалился Сумарок, рукав освобождая. — Или я девка на выданье, тело наедать-нагуливать? Потом, на что тебе утопица?

У басенника вспыхнули зраки шалым кошачьим блеском.

— А вот побился об заклад с одним муд…с братом-песнопевцем. Он говорит — брехня, я говорю — правда! И на том стою! Условились, что доказу какую принесу на нашу сходку общую, вот тогда пусть все дивуются…

Сумарок ошеломленно выпрямился.

— Добро бы из-за чего важного, а из-за спора гордыбачиться? Ты же знать не знаешь, может, она тебя порвет?

— На то ты мне и надобен, рыженький.

— Я Сумарок, — нервно представился чаруша.

— Вот и ладненько, солнышко, — покладисто согласился Степан.

Сумарок только головой покачал.

— Так возьмешься?

— Подумать надо. — Поднял ладонь, предупреждая вопросы. — Не ломаюсь, цену не набиваю, но и обнадеживать зазря не хочу. Дай срок до утра, там скажу.

— Добро! — обрадовался Степан.

На том руки и пожали. Степан еще по собственному почину дарственную надпись на переплете оставил. Сумароку то отчего-то приятно было.

***

— Сумарок! А подсоби мне, хороший-красивый, уж я тебя таак отблагодарю…

Сумарок обернулся, улыбнулся Даренке. Девушка в ответ весело сверкнула зубами.

— Что случилось?

— Назола такая случилась-приключилась: ягняшка-лукашка у пастуха-дурачка ушла, на Пестрядь забрела. Я бы одна сходила, да к ночи дело, боязно. Опять-таки, ведь скорее вместе управимся? Быстрее сладим — быстрее сестрицы на гуляночку отпустят…

Сумарок, подумав, рассудил, что права Даренка, птичка звонкая: вечер подступал, а темнело здесь быстро да густо. Негоже девке молодой одной по Пестряди шататься, впотьмах спотыкаться.

— Отчего не помочь?

Даренка хлопнула в ладоши, на ножке подпрыгнула.

— Вот спасибо! Так выручил!

…Гать люди на совесть клали, доска к досочке. Под ногами едва покачивалась; зарево алело, дробилось в осколках водяного зеркала; кричали тоскливо вечерние птахи.

На Пестрядь люди по темноте не захаживали. И правильно делали. Насколько глаз хватало, раскинулась она, поле не сеянное, зеркала не катанные: ровно соты-оконца, водой всклень налитые, да каждое окошко о тринадцати граней, да у каждого свой цвет с переливом, с исподом. Где плотно окошки сидели, а где между ними улочки тянулись.

Мыслил Сумарок — коли сверху глядеть, так, пожалуй, ни одного узора схожего, все разные…

Вставал туман, ровно птица белая крылья простирала.

Сказывали — выросла та Пестрядь, наросла лишаем-пеструхой, аккурат над самими Кольцами. Воду ту и звери не пили, зато цветы на улочках росли красоты невиданной, ровно нездешние…

— Бяша! Бяша! — звала Дарена, легко прыгая с мостка на мосток. — Бяша! Да где же ты, овечий сын…

— Даренка? — откликнулись из тумана.

Тут же заблеяло.

Девушка ойкнула, попятилась, но скоро успокоилась: вышел паренек в смешной шапке, что за ужином про клад сказку жадно слушал.

На руках держал беглеца в белой шубке.

Даренка на него руками замахала, рассердилась.

— Фух, чтоб тебя в нитку вытянуло, шатун непутный, Филька! Что ты здесь по ночи сивкаешь?

— Так я…Это…

Стрельнул глазами, потупился.

Даренка ахнула, по бедрам себя хлопнула звучно.

— Нешто на сплетки бабкины повелся, за кладом явился? Вот я ужо передам кому след, хозяину твому, уж отходит дубцом по мягкому, вгонит ума в задние ворота!

Паренек побелел, взмолился:

— Не губи, Дареночка! Я ж не со зла, я ж хотел, сама знаешь, к Бойке осенью свататься, а как я, а у меня в одном кармане свищет, в другом бдыщет, а у ейного отца…

— Вороных да беленьких полны сундуки, у тебя же ни хижи, ни крыши, — безжалостно отозвалась Дарена. — Не по губе тебе Бойка, дурачок.

Филька совсем с лица спал. Жаль его сделалось Сумароку — уж какое злое дело любовь эта, а все же лучше, когда есть она. Настоящая, горячая, соленая, не купленная.

Хотел слово молвить в утешение, да не поспел: загудело гудом, пронеслось над водой, ровно в рог кто подул. Заныли от того гуда зубы, заломило виски, спине горячо сделалось.

У Сумарока волосы на загривке дыбом встали.

Вмиг стихло все — и птичье цвирканье, и жужжание букашечное. Бяшка глаза выкатил, забился-забрыкался в руках Филькиных — насилу сдержал.

— Что это? Нешто лось? — прошептал тот, испуганно присев.

— А ну, давайте обратно, живо, — заторопил Сумарок.

— А как же клад?

Сумарок фыркнул:

— Что тебе клад, жизни дороже?

— Да я за Боечку-кралечку жизнь готов…

Не договорил, а как будто пала сверху туча муриев, из тех, что перед дождем над землей вьются-бьются черным дымом.

Сумарок отшатнулся,