изолированной личности». Какие такие «ведущие и прогрессивные формы жизни» существовали в Греции в IV в. до н. э., — честно сказать, я не понимаю и оставляю все эти темноты многочисленным почитателям нашего «кирилла-и-мефодия». Мне же подобные речи больше всего напоминают причитания матушки какого-нибудь юного панка, что сын, мол, с «истинного пути» сбился, переходящие по временам в отцовское: «Я тебе погуляю!»… Поистине, только человек, специально не желающий понимать, может сколько знать, столько и не понимать!»{158}

Т. Г. Сидаш не согласен с Лосевым буквально ни в чем. «Ни о какой бессмысленности жизненного процесса как такового в кинической школе речь не шла: речь шла о бессмысленности зла — это несомненно»{159}. А что для киников не зло? Добром в жизни они считали только себя самих. Но точно так же этот ученый не согласен и с Наховым, подчеркивающим демократизм кинической философии. Он пишет: «Кинизм ни в коем случае не был демократическим движением… Разве первые киники принадлежали в собственном смысле демосу?…Говоря о родоначальниках школы, мы едва ли должны говорить об их принадлежности к низам и народу; первые киники принадлежали к разночинцам и аристократии… Киники не были ни представителями народа, ни выразителями его интересов… но занимали не только антигосударственную, но и антинародную позицию»{160}. В сказанном здесь немало верного. Разве что не следовало бы употреблять чисто русский термин «разночинцы», применительно к античной Греции звучащий полным анахронизмом, да еще, упоминая аристократию, неплохо было бы оговорить, что в киники шли аристократы, выпавшие из своей исконной среды, «люмпен-аристократы», так сказать. И получается картина, близкая к той, которую нарисовал А. Ф. Лосев, столь яростно опровергаемый Сидашем.

Но если не правы ни Лосев, ни Нахов, то какое же определение социальной базы кинического учения будет верным? А вот тут Т. Г. Сидаш внятного ответа не дает. Он пишет о «быстрой и катастрофической деградации нации (греческой. — И. С.)»{161}. Констатирует «совершенное разложение и вырождение народа афинского и всех его социальных групп во времена, последовавшие за Пелопоннесской войной»{162}. Указывает, что «надломилась сама душа народа»{163}. Присовокупляются рассуждения довольно сомнительного толка — о том, что-де греческая философия с этого времени должна быть называема уже не греческой, а «грекоязычной»{164}, поскольку в эллинистический период ее представителями были в основном не чистокровные эллины, а всяческие сирийцы, финикийцы и прочие семиты. А о киниках на этом фоне специально делается замечание: «среди основателей школы не было ни одного не-эллина»{165}.

И, наконец, вывод: «тотальный кинический протест представлял собой некое инстинктивное отталкивание, отшатывание от неживого»{166}. В нашей книге тоже немало говорилось о тех невеселых делах, которые творились в Греции во времена Диогена и результатом которых стало наступление нелюбезного Сидашу (равно как и автору этих строк) эллинизма со свойственным ему упадком и омертвением духа. Но киники, предтечи эллинистических философий, были в числе самых активных «архитекторов» этой новой реальности. И превращать их в тех, кто якобы против нее боролся, протестовал?

Это все равно что объявить Жан-Поля Марата, радикальнейшего деятеля Великой французской революции, не сторонником ее, а противником — на том основании, что он, помимо прочих, жестоко критиковал и своих соратников-революционеров (таких как Робеспьер, Дантон и др.). Но нападал-то он на них за чрезмерную «мягкость» (хотя гуманистами этих виртуозов гильотины вряд ли назовешь), за недостаточно последовательное, по его мнению, проведение в жизнь самых крайних мер, с позиций лозунга «Больше крови!». А лозунгом греческих киников, как мы видели, было «Больше хаоса!». И протестовали они, в сущности, против того, что в мире еще сохраняются (пусть и ослабившись) какие-то системные, социальные связи, что человечество еще не опростилось окончательно, до животного состояния, не превратилось еще в стадо. Или в стаю собак?

НАСЛЕДНИКИ ДИОГЕНА

В предыдущих главах уже не раз упоминалось об учениках нашего героя. Имеет смысл поближе познакомиться с теми, кто предпочел войти в число последователей столь экстравагантного мыслителя и после того, как он покинул наш бренный мир, стал представлять кинизм на арене греческой философии{167}.

Какого толка это были люди — хорошее понятие дает хотя бы следующая цитата: «Учениками Диогена были и Менандр, по прозвищу Дуб, поклонник Гомера, и Гегесий Синопский, по прозвищу Ошейник…» (Диоген Лаэртский. VI. 84). Тут уж прозвища (а греки умели давать очень меткие, остроумные прозвища{168}) говорят сами за себя. Создается впечатление, что к Диогену в обучение шли такие лица, которые понимали свою полную неспособность овладеть каким-нибудь другим философским учением, более сложным, чем киническое.

А вот — более подробный рассказ о том, как приобщился к киникам другой ученик — Моним, раб одного коринфского трапезита (о том, кто такие трапезиты, говорилось в начале книги). Другом хозяина Монима, часто приходившим к нему в гости, был тот самый Ксениад, который купил Диогена себе в рабы. Он «своими рассказами о его добродетели, о его словах и делах возбудил в Мониме любовь к Диогену. Недолго думая, он притворился сумасшедшим, стал перемешивать на меняльном столе мелкую лихву с серебряными деньгами, пока наконец хозяин не отпустил его на волю. Тогда он тотчас явился к Диогену, стал следовать и кинику Кратету, жил, как они, а хозяин, глядя на это, все больше убеждался в его безумии» (Диоген Лаэртский. VI. 82).

Получается, человек проникся кинизмом даже еще до того, как увидел и услышал его главного представителя, только на основании того, что о нем рассказывалось. Обратим внимание также вот на какую параллель. Диоген в Синопе занимался денежными делами, допустил злоупотребления, подвергся изгнанию и стал киником. Моним тоже был причастен к денежным делам, стал, как выражаются, «портачить» (симулируя сумасшествие), получил вольную и… стал киником. Выходит прямо-таки какая-то пародия.

Пародия (а этот прием, как известно, основан на утрировании) вообще неотъемлема от жизни кинических философов: ведь едва ли не каждый из них норовил перещеголять остальных пресловутым «опрощением», так что даже до фарса доходило. Диоген носит нищенскую суму? Но по этому пути можно двинуться и дальше, что как раз продемонстрировал Моним, судя по свидетельству знаменитого комедиографа Менандра (цитируется в: Диоген Лаэртский. VI. 83):

— Который Моним?

Тот, что с сумой?

— И не с одной — с тремя;

Но, поклянусь, никто и никогда

Не слышал от него ни слова, кроме

«Познай себя», — а сам был нищ и грязен,

А