тогда был беззаботно-весел. В общем-то, и действительно бояться было нечего: городок был виден, к вечеру должен был пройти мимо острова рейсовый пароходик, и бакенщик тоже к ночи поплывет зажигать огни на реке, так что кто-нибудь да снимет их. В этом они были уверены.

Полдня они лазали по острову, воображая себя Робинзонами и прикидывая, где ставить хижину, откуда высадятся людоеды и как они будут от них защищаться.

Друзья наткнулись на черемуху и, забравшись на дерево, уплетали за обе щеки сладкую черную ягоду. Наелись до того, что во рту все связало, а зубы и язык стали сине-черными, будто они пили чернила.

Потом купались, загорали, и день пролетел незаметно.

К вечеру они почувствовали голод, неплохо было бы умять те самые шанежки, которые уплыли вместе с лодкой. Они сидели на мысе, боясь проворонить рейсовый пароходик.

Уже на закате он показался из-за мыса, маленький, беленький, старенький. Друзья замахали, закричали. Но на пароходике их не поняли. Им с палубы ответно помахали пассажиры, и пароходик протащило течением мимо.

— Бестолковые, — досадливо сказал тогда Генка. — Так тут просидишь, пожалуй.

— Ничего, бакенщик снимет, — уверил Виктор.

Но бакенщика друзья прохлопали: он проплыл другой стороной острова.

Опустилась мгла на реку, потянуло знобкой свежестью. Друзьям стало не по себе. Они почувствовали одиночество и тревогу.

Сидели на берегу, прижавшись друг к другу, и дрожали от озноба и нервного напряжения.

В темноте с тихим шорохом неслась река, и казалось, остров проваливается куда-то в неизвестную и жуткую мглу. За спиной в кустах что-то шевелилось, потрескивало, и от этого по коже бежали мурашки.

— Волков тут нету? — шепотом спросил Генка.

— Нету, — хриплым от страха голосом ответил Виктор, а сам подумал: кто их знает, может, и есть. Почему бы им не переплыть реку, лоси вон переплывают.

Виктор сам видел однажды, как вышел из тайги огромный красавец лось и переплыл реку, только голова с ветвистыми рогами торчала над водой, и было похоже, будто куст несет половодьем.

— Чего им тут делать? — с надеждой в голосе опять сказал Генка.

— Кому? — не понял Виктор.

— Да волкам.

Среди ночи разыгралась гроза.

Раскаленные до белизны молнии длинно ударяли в реку, освещая стремительно несущиеся черные воды. Ветер безжалостно заламывал кустарник, стараясь вырвать его с корнем. Друзья еще теснен прижались друг к другу, и негде было спрятаться, нечем было укрыться.

Сухая гроза пронеслась, и обрушился ливень. Хлестало как из ведра. Ребята были мокры до нитки, и зуб на зуб не попадал.

Наконец все утихло, и стало светать. Из холодного серого тумана, как привидения, выплыли две лодки. На одной из них был Генкин отец…

Как смешны теперь все их тогдашние страхи. Они тогда и подумать не могли, что ждет их впереди, здесь, на Севере…

День кончался.

На западе сквозь пепельно-багровую мглу тускло сочился свет холодного косматого солнца. Море, прижатое низким небом, было плоско и враждебно.

Виктора снова охватило ощущение нереальности. Вроде бы это и не он здесь в тундре, а кто-то другой, а он только наблюдает за ним, даже не наблюдает, а просто смотрит в кино. Ибо как же так? Была жизнь: дом, школа, служба, друзья — и вдруг ничего! Только немец да он.

Почему он здесь, в тундре, с фашистом перед могилой Генки? Нет, это не может быть действительностью, это кошмарный сон. Он сейчас проснется. В детстве у него были такие сны, он кричал от ужаса, просыпался в холодном поту, подходила мать и ласково успокаивала, и он опять засыпал счастливым и спокойным.

Но сейчас кошмарный сон не проходил. Это была реальность. Это была правда. Это была его жизнь, пусть не настоящая (настоящая осталась там: дома, в школе, на посту), пусть временная, но жизнь. И он должен был жить ею.

Виктор припал одеревеневшими губами к фляжке, чтобы забыться, чтобы не так больно давило сердце, не так трудно дышалось, не так каменно грузли плечи. Отпил и увидел, как немец судорожно гоняет кадык на тощей шее. Сделав еще обжигающий глоток. Виктор оторвал губы от фляжки, закружилась голова. «Пусть подохнет, не дам ни капли».

— Не дам! Ферштеен? Гадина фашистская! Не дам! — закричал Виктор и… протянул фляжку немцу. Из горла, откуда-то из самого сердца, вместо рыданий рвался хриплый стон, будто выливалось из переполненной груди все отчаяние, вся боль и безнадежность.

Немец испуганно молчал.

Жгучая влага оглушила Виктора, все поплыло кругом и потеряло устойчивость. Виктор еще силился разлепить глаза, но его закачало на волнах, накрыло спасительным пологом сна, и он полетел куда-то в невесомую темноту.

Проснулся Виктор как от толчка. Проснулся с ощущением нависшей беды. И сразу же увидел автомат в руках немца.

— Дай! — невольно протянул руку Виктор.

Немец отступил на шаг, и гримаса наподобие торжествующей улыбки проскользнула по его черным лопнувшим губам. Иссеченное полярным ветром лицо каменно заострилось в сознании силы и власти.

Опаленный острым приступом страха, не отводя взгляда от мстительно прищуренных глаз немца, Виктор вскочил. Немец отступил на шаг и предостерегающе поднял автомат. Странно окрепшим голосом сказал что-то. Виктор не понял. Немец повторил, в голосе послышалось раздражение. Показал на финку. Виктор вытащил из ножен финку. Мелькнула мысль броситься на врага, но тот понял это, и что-то крикнул зло и предостерегающе, и поднял автомат на уровень груди. Лицо его затвердело, глаза заострились, и палец на спусковом крючке не дрожал.

Виктор бросил финку. Немец поднял ее. Снова сказал что-то, показывая на бушлат. На лице его проступило нетерпеливое выражение. У Виктора, как в затяжном прыжке, похолодело сердце. Он решил, что его раздевают перед расстрелом. Непослушными руками снял бушлат и бросил немцу под ноги.

Настороженным взглядом враг наблюдал за Виктором, и вдруг в горле его что-то забулькало, заперекатывалось. Он хохотал хрипло, незнакомо и от этого страшно, будто лаял. Поднял бушлат и кинул его обратно.

Немец похлопал себя по карманам, пожевал, будто ел, Виктор сообразил наконец, что ему надо. Он вывернул карманы штанов и отдал последнюю Генкину галету. Немец показал на фляжку. Виктор отстегнул ее от пояса и тоже бросил.

Немец впился зубами в галету и стал жадно, со стоном грызть. Виктор не мог оторвать взгляда от быстро пожираемой галеты, голодная спазма перехватила горло, во рту собралась горькая слюна.

Немец поперхнулся и долго, надсадно кашлял, до синевы наливаясь кровью. Вены на висках вздулись, по ввалившимся, обросшим черной щетиной щекам текли слезы. Он отпил глоток шнапса, отдышался.

Его мутный взгляд наткнулся на Виктора, и в