перевели взгляды на священника и увидели, что его руки, лежащие на столе по обеим сторонам тарелки, чуть вздрагивают. Потом в латинское бормотание вклинился резкий женский голос, — я не слышал, как женщина вошла, но она стояла у двери, высокая, изможденная, с бескровным, но темным лицом, по которому невозможно определить возраст: ей могло быть и двадцать пять, и шестьдесят. Священник замолчал. И теперь он посмотрел на нас — впервые — близорукими и затравленными глазами. Они были карие, с почти невидимыми зрачками — как у старой собаки. Он с отчаянным напряжением не давал им опуститься, и они смотрели на нас — затравленные, несчастные.

— Я совсем забыл, — сказал он. — Иногда… — И опять женщина обрушила на него какое-то слово, протянув к столу руку с супницей, — тень ее руки скрыла его глаза и на мгновение застыла в неподвижности, но мы сразу же отвернулись. Ветер мощно завывал под свесами крыши, а пламя свечи спокойно тянулось вверх в этом безветренном вое. Мы слышали, как женщина наливает суп, и, хотя все три миски уже были полны, она не уходила, медлила и, казалось, держала нас в оцепенении, пока какое-то мгновение — не знаю уж, что это было, — не пронеслось. И тогда она ушла. Мы с Доном начали есть. Мы не глядели на него. И когда он наконец заговорил, его голос звучал спокойно и вежливо-равнодушно: — Вы к нам издалека, синьоры?

— Из Милана, — ответили мы в один голос.

— А до Милана были во Флоренции, — сказал Дон. Священник не подымал голову. Он ел быстро. Потом, не глядя, потянулся к хлебу. Я передал ему буханку. Он отломил горбушку и продолжал есть.

— Так вы говорите, во Флоренции, — сказал он. — Прекрасный город. И люди там — как бы это определить? — духовнее, что ли, чем миланцы. — Он ел торопливо, жадно. Из-под сутаны, из-под ее закатанных рукавов виднелась фланелевая нижняя рубашка. Доедая суп, он несколько раз стукнул ложкой о дно тарелки. Сейчас же вошла женщина, держа в руке деревянную миску со спаржей. Она убрала тарелки из-под супа. Он протянул руку. Она передала ему кувшин с вином, и, все так же не поднимая головы, он разлил вино по стаканам и произнес короткий тост. Но он не стал пить — это был только маневр: поглядев на него, я заметил, что он наблюдает за мной. Я сейчас же отвел глаза; было слышно, как он стучит ложкой по тарелке, и тут я увидел, что Дон тоже наблюдает за мной. А потом между нами и священником вдвинулось плечо женщины. — Иногда настает время… — сказал он. Его ложка снова стукнула по тарелке. Когда женщина перебила его, — она заговорила быстро и резко, на местном диалекте, — он отъехал от стола вместе со стулом, и мы увидели на секунду — поверх ее руки — его затравленные глаза. — Иногда настает время… — сказал он, повысив голос. Женщина совсем загородила его от нас, и он замолк. Я отвел глаза и не видел, как они уходили. Звук шагов затих, и опять слышался только шум ветра.

— Он читал Поминанье, — сказал Дон. Дон католик. — Перед едой. Не трапезную молитву, а поминальную.

— Да? — сказал я. — А мне и невдомек.

— Да, — сказал Дон. — Поминальную. Перепутал, наверно.

— Конечно, — сказал я. — Наверняка. Ну, а мы-то что теперь будем делать? — Наши вещевые мешки лежали в углу. Два вещевых мешка могут выглядеть так же по-человечески грустно и сиротливо, как пара стоптанных башмаков. Мы смотрели на дверь, и тут женщина снова вошла в комнату. Но она явно не собиралась останавливаться. И она не смотрела на нас.

— Простите, синьора, — сказал Дон, — что нам теперь делать?

— Ешьте. — Она даже не приостановилась. И потом мы опять услышали шум ветра.

— Выпьем, — сказал Дон. Он поднял кувшин и начал наклонять его над моим стаканом, да так и застыл — с кувшином в руке. Я тоже прислушался. Говорили в соседней комнате, а может, и дальше — торопливо и неразборчиво. Вернее, не говорили: потому что второго человека там явно не было; наверняка. Где бы он ни был, он был один; наверняка. А может, это шумел ветер. Впрочем, перед стихией — будь то потоп, засуха или ураган — человек всегда одинок. Прошло около минуты; потом Дон шевельнулся и наклонил кувшин чуть сильнее. Мой стакан наполнился. Мы начали есть. Голос звучал приглушенно и не то чтобы торопливо, а как-то монотонно, механически, — так могла бы, наверно, говорить машина.

— Если б сейчас хоть лето было, — сказал я.

— Выпьем, — сказал Дон. Он снова налил. Мы подняли стаканы и прислушались. Второго человека там явно не было; наверняка. Не было его там. — В том-то и дело, — сказал Дон. — Здесь никого больше нет. Во всем доме.

— А женщина?

— Да и мы тоже. — Он посмотрел на меня.

— А-а, вон ты о чем, — сказал я.

— Ясное дело. Чего ей еще было нужно-то? Он пробыл здесь целых пять минут. А тот только что вернулся из армии, после трех лет. Он вернулся днем, и потом подступил вечер, а потом и совсем стемнело. Ты же сам ее видел, у окна. Скажешь, нет?

— А дверь? Неужели он ее не запер?

— Это Божий дом, в таких домах запоров не бывает. Вот чего ты не знал.

— Правильно. Я забыл, что ты католик. Уж ты-то знаешь что к чему. Ты ведь уйму всего знаешь, верно?

— Ну, нет. Я ничего не знаю. Я не говорить по-итальянски. Я любить Италия. Понял? — В комнату вошла женщина. Но на этот раз она ничего не принесла. Она подошла к столу и остановилась — изможденное, темное лицо над светлым огоньком свечи было обращено к нам.

— Вам пора уходить, — сказала она.

— Уходить? — спросил Дон. — Нам нельзя здесь переночевать? — Она стояла, опираясь одной рукой о стол, и смотрела на нас. — Где же мы сможем переночевать? Кто нас пустит? Человек не может ночевать на улице в такой холод, синьора.

— Может, — сказала она. Теперь она даже не смотрела на нас. Мы слышали шум ветра и торопливый монотонный голос.

— Да в чем хоть дело-то? — спросил Дон. — Что здесь происходит, синьора? — Она посмотрела на него сдержанно, даже строго, но без злобы — как на ребенка.

— Здесь Господь творит свой промысел, юноша, — сказала она. — Возблагодарите Господа за то, что по своей юности не ведаете путей его. — Она повернулась и ушла. А потом голос за стеной внезапно прервался и стих, словно его выключили. Теперь мы слышали только шум ветра.

— Нам бы, главное, спрятаться от ветра, — сказал я.

— Выпьем. — Дон поднял кувшин. Там осталось меньше