Шрифт:
Закладка:
На 1961 год пришелся творческий и жизненный пик Лема. Он издал не только три романа, два из которых («Солярис» и «Возвращение со звезд») стали классикой мировой фантастики, но еще и потрясающий сборник «Книга роботов», куда включил как старые рассказы (путешествия Ийона Тихого: двенадцатое, четырнадцатое, с двадцать второго по двадцать пятое), так и множество новых: одиннадцатое путешествие Ийона Тихого (о всеобщем приспособленчестве и повсеместной лжи – явная перекличка с «Рукописью, найденной в ванне»), первые четыре истории из «Воспоминаний Ийона Тихого», «Формулу Лимфатера» и «Терминус». Вопреки названию о роботах в сборнике почти не говорилось (Лем в письме Врублевскому признавался, что заглавие сборнику дал случайно[524]). В этой книге интересно не только ее содержание, но и то, чего там нет. А нет там двух противоположных по духу путешествий Ийона Тихого – тринадцатого (антикоммунистического) и двадцать шестого (антиамериканского). Первого явно не пропустила цензура, а второго Лем уже стыдился. Сборник заслужил высокую оценку упоминавшегося Северского своей гротескностью и политической сатирой[525].
Тогда же, в 1961 году, «Магелланово облако» вошло в курс школьной литературы, что вывело Лема в первые ряды официальных писателей (впрочем, польские школьники изучали также «Пепел и алмаз» Анджеевского, даром что этот писатель из бойца партии превратился в диссидента). Кроме того, Лем ради заработка занялся написанием сценариев для телевидения: сначала вышел фантастический мультфильм «Ловушка» по его сценарию (с музыкой Кшиштофа Пендерецкого!), а затем телеспектакль «Верный робот» – изощренная смесь иронической фантастики и детектива. Видимо, тогда же был написан нереализованный сценарий «Марек, Марыся и Евгений» о наделенном сознанием роботе, который бунтует против своего создателя, но вместо покорения мира, чего можно было от него ожидать, не хочет вообще ничего делать, а только читает развлекательные журналы, слушает радио и следит за новостями спорта. Когда же удается его уломать на разработку проектов по осчастливливанию мира, это приводит к катастрофическим последствиям, ибо «атмосфера Версаля и Евангелия охватывает все дома вокруг <…> любовь к ближнему невозможно вынести»[526]. В декабре отрывок из «Солярис» увидел свет на страницах журнала «Знание – сила», в следующем году роман в сокращенном виде был издан рижским журналом «Наука и техника», а затем почти полный вариант в переводе Дмитрия Брускина был опубликован в ленинградской «Звезде» (кстати, Брускин поменял «инопланетянину» пол на мужской – так оно у русскоязычного читателя и закрепилось).
Тем временем «Рукопись, найденная в ванне» произвела впечатление даже на сурового Мацёнга, который похвалил повесть в 12‐м номере «Твурчости», сравнив Лема с Гомбровичем и Кафкой, но не удержался от шпильки: дескать, даже в этой новаторской вещи писатель поднял дежурную для себя тему противостояния человека и механизма, просто механизмом в данном случае выступает сам мир[527]. Коллега Мацёнга, 25-летний специалист по Лесьмяну и Слонимскому Ян Госьлицкий, тоже высоко оценил «Рукопись» в «Жиче литерацке»[528]. А вот по мнению Яцека Вегнера, обозревателя литературного журнала «Камена», скрещение Гомбровича и Кафки не пошло повести на пользу: постоянная смена настроения с беспросветности на иронию мешает понять описанный в произведении мир[529]. В свою очередь 48-летний католический критик Стефан Лиханьский вообще заявил, что лучшим в «Рукописи» было вступление (то самое, которое Лем вставил, чтобы обмануть цензуру), а сам герметичный мир книги не производит сильного впечатления, поскольку не представлена его противоположность, с которой его можно было бы сравнить, да и вообще «Эдем» рассказывал о том же самом убедительнее. В целом Лем, по мнению Лиханьского, обладал уникальным талантом портить капитальные идеи: складывалось впечатление, что его больше всего заботила завязка, а сюжет он выписывал как бы по необходимости. При этом именно Лем (наряду с Борунем), по мнению критика, был наиболее современным польским писателем, так как рассказывал о таких вещах, которых раньше не было. На их фоне самые заслуженные авторы большой литературы выглядели устаревшими, из-за чего, как правило, и не любили произведения Лема. Лиханьский полагал, что Лем создал новый тип фантастики, соединяющий триллер и философию: «Пожалуй, именно здесь, на пересечении дорог раннего Уэллса и Грабиньского, находится „собственное пространство“ творчества Лема»[530].
«Творчество Станислава Лема, наиболее выдающегося представителя польской научно-фантастической литературы, пользуется огромной популярностью среди широких масс читателей, особенно среди молодежи, хотя Лем в принципе никогда не писал книг именно для молодежи», – констатировал неизвестный автор биографической заметки о Леме в журнале «Нове ксёнжки», заодно отметив следующее: «Книги Лема не находятся на одном художественном уровне. Наряду с отличными произведениями имеются слабые, с композиционными ошибками и разрывами структуры»[531]. Пусть так, но зато о Леме подробно писали в популярных журналах «Доокола сьвята» и «Илюстрованы магазын студенцки» («Иллюстрированный студенческий журнал»), и это было признаком если не элитарности, то звездности. А статью о нем в лодзинской газете Głos Robotniczy («Глос роботничы»/«Рабочий голос») озаглавили просто – «Рекордсмен тиражей»[532]. Такая известность не снилась даже «человеку успеха» – Роману Братному, со всеми его бестселлерами, метеорами пролетавшими по небосклону польской литературы. А уж материальный успех Лема… Он выбирал машины по своему вкусу и путешествовал за границей! Какой еще польский писатель мог себе это позволить?
В 1962 году верное писателю «Выдавництво литерацке» выпустило сборник публицистики Лема «Выход на орбиту». Книга была разделена на три части (литературоведческую, естественно-научную и развлекательную), при этом Лем не включил в нее самых ударных своих статей начала 1950-х годов, когда пытался формулировать кредо польского писателя-марксиста. Сборник удостоился подробного и позитивного разбора от 45-летнего военного писателя и литературного обозревателя Станислава Зелиньского (в будущем секретного сотрудника Службы безопасности)[533]. На него в положительном ключе откликнулись также 32-летний филолог, специалист по польской поэзии Анджей Лям
