Шрифт:
Закладка:
Подчиненный был подвергнут принудительному обследованию (отдельное спасибо главе стражи и палачу, в любимом подвале умело выполнившему необходимые манипуляции) в ходе которого выяснилось, что и в дальнейшем иметь детей бедолаге не суждено.
После этого оставалось пойти к паше и с документами на руках добиться его повеления на допуск молодого врача в гарем для обеспечения здоровья жен и детей. Под его, молодого врача, ответственность, кстати. В смысле если кто из женщин того, то виновный всегда под рукой.
Вот после этого и познакомился бен Фарук и с женами, и с детьми владыки Туниса. Всякое бывало – и ругался с ними, а с кем-то и наоборот… но об этом молчание, ибо честь монарших жен вне подозрений.
К тому же сапожник оказался без сапог – собственные жены умерли. Все искусство мужа оказалось бессильно.
Одна оставалась отрада – белокурая рабыня Дениз, что дни напролет возилась с первенцем паши Делал. Зато ночи… да, ночи этой женщины принадлежали ему. Под их встречи даже удалось втайне от всех оборудовать одну комнату, вход в которую был известен только им двоим.
За год до нападения кочевников аль Сетиф умер. Новый врач привел во дворец своих учеников, немолодой уже бен Фарук стал не нужен. Впрочем, деньги у него были, так что купил он вот эту самую гостиницу, где и живет, славя Всевышнего.
И Дениз… Как этой рабыне, которой навсегда был закрыт выход из дворца, удавалось навещать его черными южными ночами, бен Фарук так никогда и не узнал. Спрашивал, и не раз, но в ответ получал лишь поцелуи, после которых все остальное становилось неважным.
Пять лет назад, когда страшные орды дикарей разорили дворец паши и рвались в город, вот тогда он страху натерпелся. Но вновь спас Милосердный, стража вместе с вовремя пришедшими на помощь моряками все же отбила нападения, не допустила разора и смерти.
Следующей ночью в дверь постучались. Он рванулся, с радостной надеждой распахнул дверь… но вместо любимой на пороге стояла Делал, баюкая замотанную в тряпку правую руку. Эту девочку бен Фарук узнал бы из тысяч – слишком часто они сиживали втроем, болтали, смеялись. Слишком часто они были счастливы.
А вот девочка с того дня уже не смеялась. И не плакала, даже во время лечения того ужасного ожога, когда, чтобы обработать рану, повязки приходилось снимать вместе с присохшей кожей. Лишь недавно, месяц назад, впервые улыбнулась. А сегодня впервые плакала. И старый Рияз не знает, хорошо это или плохо.
Нет, он никогда не расспрашивал принцессу о той ночи, о том, как выбралась и как нашла его дом. Захочет – сама расскажет. До сих пор не захотела.
Вот так. Д’Оффуа оказался в восточной сказке. Только не было в ней ничего хорошего. Были лишь тоска и безнадежность.
К жизни вернула работа. Точнее, та авантюра, которую он же и затеял. Главным авантюристом выступал де Савьер, который, как маг, имел хоть какой-то шанс на удачу. Но и этот призрачный шанс будет гарантированно упущен, если д’Оффуа ошибется.
Скромный служащий купеческого архива славного города Туниса возвращался домой в прекрасном настроении. Начальник вновь отметил его хорошую работу и определенно намекнул, что уже скоро порекомендует старательного подчиненного на свое место. Сразу, как только сам пойдет на повышение, а этот вопрос уже даже и не обсуждается – документы ушли наверх.
Отлично! Пять лет воистину каторжной работы не пропали даром. Жизнь удалась и, несомненно, продолжит радовать и новой оплатой, и, что гораздо важнее, новым бакшишем.
Сейчас главное – не попасть в какую-нибудь мерзкую историю, не дать повода конкурентам опорочить доброе имя честного слуги султана и паши, да продлит Всевышний их дни под этим лазоревым небосводом. Только бы это назначение состоялось! Уж тогда можно позволить себе и вторую жену, и слуг, и дом побольше, повыше, расположенный в приличном квартале, а не в этой дыре, среди узких и кривых улочек, на которых даже днем можно нарваться на грабителей. Пару раз такое уже и случалось, а стража лишь беспомощно разводила руками. Врали, наверняка сами получили долю от отобранных у несчастного клерка кошельков.
Ну да ничего, только бы назначение состоялось, а уж там… На этом благостные мечты о будущем величии были прерваны грубым ударом по затылку.
И наступила тьма.
Свет стал пробиваться сквозь сомкнутые веки спустя… да лишь враг рода человеческого знает, сколько времени несчастный провел в беспамятстве. Одно ясно – ночь еще не наступила. В сумеречном свете, пробивающемся в мелкое окошко, можно различить две разбойничьи рожи, закутанные в длинные платки, из-под которых видны лишь глаза.
Почему же рожи разбойничьи? А кто еще будет нападать средь бела дня на достойного правоверного, мирно идущего к своему дому? Только они, дети шайтана! Ну ничего, сейчас эти выродки вонючей козы узнают стойкость истинного слуги султана.
– Как тебя зовут? – спросил тот, что повыше и поуже в плечах.
– Мустафа. – Он не хотел говорить! Приказывал себе молчать, что бы ни случилось. Но страх, мерзкий, доселе неведомый, поселившийся где-то внизу живота, он не спрашивал человека. И слова вылетели сами, словно плевать хотели на его волю.
– Очень хорошо, Мустафа. Я предлагаю игру. Я спрашиваю, ты отвечаешь. Если говоришь всю правду, без утайки, получаешь вот этот кошелек с полновесными золотыми динарами. А за каждую ложь я буду отрезать у тебя по одному пальцу. У тебя все пальцы целы?
– Д-да.
– Отлично! У тебя есть возможность соврать двадцать один раз. Ты догадываешься, какой палец я отрежу последним?
– Д-да.
Какое молчание?! Несчастный пленник вдруг ясно понял, что этим страшным людям не придется отрезать даже мизинца. Все расскажет.
Допрос длился долго. Его мучителей интересовало все, что он знал об архиве, порядках в его работе и системе охраны.
И Мустафа рассказывал. Вначале немного, потом больше, а в конце концов – все. Во всех подробностях, своей рукой нарисовал план архива, где какие документы хранятся и, главное, как их изъять.
Один из разбойников внимательно слушал, задавал уточняющие вопросы, по-доброму улыбался, ободряя пленника, убеждая, что все будет хорошо, а то, что сейчас происходит, окажется пусть и кошмарным, но все же сном, о котором даже смешно будет вспоминать. Ну как улыбался? Видны были только его серые глаза. Но каким-то непостижимым образом от них исходил мир.
Зато второй… да, тоже укрывший лицо, но за весь разговор не проронивший ни слова, вот от него невидимыми, но осязаемыми липкими кольцами веяло даже не страхом – ужасом. Этот был готов убить, он хотел убить. Мустафа это даже не чувствовал – знал. Твердо и определенно. И отводил взгляд, не смея и мельком глянуть в его сторону.
– Ну что же, – тот, что повыше, подошел и положил руку на затылок пленника, – я доволен. Осталось последнее – все, что ты рассказал, следует написать.
