– А что я, по-твоему, должен делать?

– Девочка тебе нравится, – уверенно произносит Тома.

– Мне все мои пациентки нравятся. Даже те, которым за семьдесят. Или это запрещено законом? – иронизирую я.

– Ну ей не семьдесят, Кравцов, – без тени ехидства или иронии заявляет Розовская. Я не оспариваю и никак не комментирую. – Ты ведешь себя нестандартно. Трясешься над ней, прибегаешь в свои выходные. Это не мое дело, но будь осторожен. Девушка серьезно больна, а ты женат.

– У нее ремиссия, – резко обрываю Тому, ощущая, как к горлу подступает горькая желчь.

– Я знаю, Саш, – отведя взгляд в сторону, Тамара проводит ладонью по густым темным волосам, собранным на затылке в аккуратный пучок, вымученно улыбается. – Прости, что лезу со своими советами, но я старше и работаю здесь гораздо дольше. Много чего успела повидать. Пойду, дел вагон, а я тут с тобой торчу…

– Иди, Тома, – провожаю женщину легким кивком. Еще раз бросив на меня тяжелый взгляд, Тамара встает со стула и грациозно идет к двери ординаторской, попутно желая хорошего дня остальным коллегам.

После ее ухода я становлюсь эпицентром всеобщего внимания, и это меня до скрежета зубов бесит.

– Кравцов, ты бы и правда притормозил, – первым подает голос Тимур Алиев, старший анестезиолог клиники.

– Сам разберусь, – отрезаю я, закрывая тему. Алиев, стрельнув в меня осуждающим взглядом, пожимает плечами и затыкается.

Конечно же я понимаю, от чего меня пытаются предостеречь. Как активно практикующему хирургу-онкологу мне хорошо известны риски и последствия, но, черт, я не собираюсь обсуждать Веснушку с кем-либо. Сам осознаю, что ситуация вышла из-под контроля. Думаю о ней каждую свободную минуту, из головы не выходит ни днем, ни ночью. Желание вылечить, сделать все возможное и невозможное, чтобы вернуть Олесю к нормальной жизни с минимальными потерями, превратилось в какую-то нездоровую одержимость.

Я же помню, какой она была… энергичной, непосредственной, искренней, бесконечно щедрой, доброй. Особенной во всех смыслах этого слова. Теперь, оглядываясь назад, я многие ее странности воспринимаю совсем по-другому. Она старалась объять необъятное, заполняя бурной деятельностью каждое мгновение жизни, потому что боялась не успеть… Потому что, как никто, знала, как хрупок мир и скоротечно время.

Допив остывший кофе, я покидаю притихших коллег и быстро шагаю по запутанному лабиринту больничных коридоров. История болезни подмышкой, руки в карманах халата, в голове полный сумбур, а в груди непонятное волнение. Я иду к Олесе с хорошими новостями и вроде бы должен испытывать облегчение от того, что тяжелый период остался позади, но внутреннее беспокойство растет по мере приближения к палате. Последние десять метров я почти крадусь, чувствуя себя крайне глупо и странно.

В голове набатом стучат слова Тамары, вызывая целую бурю противоречивых эмоций. «Что ты будешь делать после выписки Матвеевой?»

Не знаю, что именно меня так задело в этом вопросе. Может то, что я и правда не знаю на него ответ?

За пару месяцев в роли лечащего врача Веснушки я успел прикипеть к ней так, как не смог в течение года, прожитого вместе в Москве. Вряд ли это можно объяснить одной только навязчивой идеей избавить бывшую девушку от смертельной болезни.

В палату захожу без стука и тихо прикрываю за собой дверь. Олеся стоит у окна, глядя на уютный больничный парк с аллеями для прогулок. С короткой стрижкой, в простых джинсах и футболке она смахивает на подростка, но только со спины. Настоящий возраст выдают глаза, слишком взрослые даже для двадцати двух лет. После операции мы ни разу не говорили на личные темы. Не сговариваясь, мы словно выстроили стену из взаимоотношений врач-пациентка и упорно следуем негласным правилам, избегая неловких моментов. Но видимо где-то все равно просчитались, раз Тома и другие заметили, что нас связывает нечто большее, чем мы готовы признать.

– Привет, – негромко здороваюсь я.

Веснушка не отвечает, продолжая смотреть в окно. На нее это совсем не похоже, Олеся же не железная, и даже в ее броне могут появиться бреши. Мне и самому порой хочется помолчать в одиночестве, подумать обо всем без спешки, суеты и чужих советов. Страшно представить, что творится в голове Веснушки, учитывая обстоятельства и выпавшие на ее долю испытания.

– Погода сегодня чудная, – так и не дождавшись ответной реакции, я подхожу к неподвижной фигурке и встаю рядом. – Можем прогуляться, если ты, конечно, не против.

– Против, – наконец подаёт голос Олеся, но это однозначно не то, что мне хотелось услышать.

– Почему? – задаю вполне резонный вопрос.

– У тебя выходной. – ее плечи напряжены, тон невыразительный, отрешенный. Меня начинают мучать смутные сомнения.

– Кто сказал? – вопросительно смотрю на застывший профиль. – И почему тебя это так расстроило?

– Медсестра сообщила, – она обхватывает себя за плечи, а я сую руки в карманы больничных брюк, зажимая локтем медкарту. – И я не расстроена. Мне неловко от того, что ты тратишь на меня свое личное время.

– Лесь, ты не единственная моя пациентка, – напоминаю на тот случай, если она забыла. – К тому же я хотел глянуть на твои последние исследования. Результаты пришли как раз сегодня.

– И что там? – Лесин голос звенит от волнения. Мягко взяв девушку за плечи, я разворачиваю её к себе лицом. В распахнутых глазах стоят слёзы, искусанные губы дрожат. Черт, это я так ее напугал? Своим внезапным визитом?

– Все хорошо, Олесь, – спешно исправляю возникшее недопонимание. – Результаты отличные. Через две недели ты уйдёшь отсюда с выпиской в руках, – ласково улыбнувшись, я осторожно стираю одинокую слезинку с бледной щеки. – Твоих родителей я уже обрадовал. Они завтра приедут. Как видишь, нет никакого повода для печали.

– Ты мне не врешь? – она недоверчиво щурится. Странные дела творятся. С каких это пор Веснушка начала подвергать сомнениям вердикт своего лечащего врача? Еще вчера она вся светилась, была полна энергии и оптимизма, а сегодня словно подменили.

– Можешь сама проверить, – непринужденно говорю я, протягивая ей карту.

– Не хочу, – отрицательно качнув головой, Олеся отступает назад и нервно проводит ладонью по ежику светлых волос. – В голове вата, ничего не соображаю, – с досадой признается она. – Устала от больничных стен. Прости, я не люблю жаловаться и ныть, но иногда очень хочется.

– Не надо ничего объяснять. Я все понимаю, – протянув руку, я сжимаю ее холодные пальцы и ободряюще улыбаюсь. – Мне можешь жаловаться сколько влезет. Выслушаю в любое время суток.

– Ты и так возишься со мной, как с ребенком, – она мягко высвобождает ладонь. – Слишком много внимания одной пациентке, не находишь?

– Лесь, ты особенный для меня человек, – серьезно и искренне говорю я, сокращая расстояние между нами. – Как бы ты ни старалась, тебе этого не изменить. Я никуда не исчезну. Смирись, Веснушка.

Олеся отводит взгляд, скрещивая руки на груди, закрывается, прячась в свою любимую ракушку. Независимый отчаянно-храбрый, а на деле до чертиков испуганный, взъерошенный воробей.

– Это неправильно, Саш, – насупившись, выдает она.

– Позволь мне самому решать, что для меня правильно, а что нет.

– А мое мнение ты учитывать не собираешься? – на бледном худом лице появляется хорошо знакомое мне упрямое выражение.

Не вижу смысла отвечать. Она упрекает меня в том, в чем сама отлично преуспела в прошлом, да и в настоящем. Самостоятельная, блин, и такая же упертая, как раньше. Все могу, со всем справлюсь, в горящую избу войду, мир спасу, горы сверну, сама себя излечу… Ага, как же. Не бывает так, малыш. Человек – животное социальное, в одиночку не выживет, и тебе рано или поздно придется это понять.

– Я благодарна за все, что ты для меня сделал, но больше не стоит создавать для меня особые условия, – решает добить меня Леся.

Охренеть, я впечатлен. Главное, тон такой важный. Уйди прочь, негодный. Щас, размечталась! Пусть сколько угодно храбрится и взрослую из себя корчит. Вытряхнула душу наизнанку в который раз и по привычке в кусты.

– Значит, особые условия не нравятся? – позволяю себе безобидно огрызнуться. – В тебе сейчас гордыня говорит, Олесь, а не здравый смысл. Научись не только давать, но и принимать помощь, и увидишь, как жить станет намного проще.

– Ты уже