руку, но Горислава вырвалась и залепила ему звонкую оплеуху.

– Подлец! – крикнула она сквозь слезы и рыдая убежала от него. Вадим остался стоять на месте, растерянно потирая щеку.

* * *

Горячие лучи полуденного солнца пробивались даже сквозь густую листву ольшаника и пекли немилосердно. Некрас застонал и попытался приподняться. Правая рука, неудобно подвернутая за спину, затекла и не слушалась, будто тысячи иголок впились в нее. Некрас заскрипел зубами и повалился лицом в траву. От долгого лежания на правой щеке отпечатались сухие былинки. Лето в этом году выдалось без дождей, трава сохла на корню и стояла торчком, жесткая как кабанья щетина. Некрас с трудом перевернулся на спину. Все тело болело, словно после долгой молотьбы. Резкая, острая боль пульсировала в левом виске. Некрас осторожно потрогал его рукой.

«Чем же это он мне так врезал? – левая щека чудовищно распухла, на подбородке и за ухом запеклась кровь. – Верно подобрал где крепкий сук, – решил он для себя. – Сколько же я здесь провалялся? Неужели всю ночь?»

Он снова попытался подняться на локтях. На этот раз это ему удалось. Некрас подполз к ближайшему дереву и привалился к нему спиной. Немного отдохнув, он осмотрелся. Место было знакомое, рядом с заветной поляной. «Где же корень волшебный? – вяло подумал он. – Хоть все равно теперь уже поздно.» Цепляясь руками за ствол, Некрас встал. Его пошатывало. «Тут где-то должен быть родник», – при мысли о воде Некрас облизнул сухие губы. Нетвердо переступая ногами, цепляясь за ветви деревьев, он добрался до лесного ключа и жадно припал к нему. Пил долго, чувствуя как вода с бульканьем вливается в пустой желудок. Сразу подступил голод и словно давно некормленный зверь, заурчал в животе. От холодной воды заломило зубы. Напившись, Некрас умылся. Подождал, когда вода в роднике успокоится и заглянул в зеркало воды.

Распухшая левая щека была темно-лилового цвета, а глаз так заплыл, что казался маленькой щелкой. «Ну, Вадимка, ну, гаденыш, – стал закипать Некрас, – теперь от меня не уйдешь! Теперь точно убью!» Некрас представил как острым ножом будет резать ненавистное лицо, с каким наслаждением будет поворачивать лезвие, выкалывая глаза. Рука сама собой скользнула к голенищу и нащупала рукоять кривого засапожника. «Вот, – он зло усмехнулся. – И девку его тоже возьму. Не волшбой, так силою!» От таких мыслей голова стала ясной, мстительная злоба вернула силы. «Пойду к матери, – решил Некрас. – Она научит что делать.»

Когда до пещеры Потворы, вырытой в обрывистом склоне оврага, оставалось не более ста сажень, Некрас услышал конское ржанье. «Ну, балуй, леший!» – долетел до него человеческий голос. Ему показалось, что алые плащи княжеских гридей мелькнули среди ветвей. Он по-звериному припал к земле и чутко прислушался. Так и есть, приглушенный расстоянием говор мужских голосов долетал до Некраса. «…Мечом… за обиду три гривны, …не придет, выкликнут изгоем…» – с трудом разобрал он.

«Обложили уже, – метнулась в голове испуганная мысль, – точно зверя! Как я чуть царапнул княжьего щенка, так плати гривны, – злобясь подумал Некрас. – А как он мне чуть башку не расшиб – это ничего! Кликну его на божий суд, в Поле!» – решил он и хотел было идти в крепость, но вспомнил о Гориславе. «Э-э, – остановился он в раздумье. – О девке-то я забыл. А коли она отцу расскажет, что я с ней хотел сделать, тот меня в поруб* упрячет и глазом не моргнет. Может, кинуться в ноги князю Ратибору? Может, помилует? Как же, – Некрас скривил губы в подобии улыбки. – Уже и изгоем меня выкликнули, поди по его милости. Что ему до меня? Какой-то отрок, Некраска Волдырь! Ладно, еще попомнишь меня, княже! Пересекутся еще наши тропочки!» Он начал осторожно отползать подальше от опасного места. Потом встал, крадучись, по-волчьи, обошел поляну, углубился в лес и пошел уже не таясь.

Некрас вырос в лесу, знал его законы, повадки его обитателей, знал здесь каждую поляну, каждый куст и чувствовал себя уверенно. Увереннее, чем на людях. «Мне бы лук, да наконечников добрых, ну еще рогатину и топор, тогда в лесу и зимовать можно, – думал он, шагая в сторону Нево-озера, – да только где ж их взять? В Ладоге теперь никто не даст. На меня там и раньше косо смотрели, Потворин сын, а теперь и подавно – изгой! А может податься к варягам, за море? Тамошним хэвдингам и конунгам всегда были нужны добрые воины. И никто не спросит чей ты сын, лишь бы с мечом управлялся. Правда, вместо дружины они могут и в рабство продать. Нет, крутить тяжелый жернов, да убирать навоз в свинарнике я не намерен! – Некрас даже остановился, сжав кулаки. – Что же делать? А может махнуть на полудень, к кривичам или к полянам в Киев? Опять же и топор, и лук нужны. Хотя, – лицо его прояснилось, – знаю где взять! На заставе, дождусь ночи и возьму что надо.»

Заставу в устье Волхова ладожане поставили лет десять назад. Тогда же, когда и крепость в Ладоге, после сечи с Бьерном-находником. Раньше такого не бывало. Раньше каждый селится там, где хотел. А что? Места всем хватит, приходи и живи. Живи как знаешь, как обычай твой велит. Никто соседям свой закон не навязывал. Только стало все в последнее время меняться. Стали приходить из-за моря люди в железных шлемах, с длинными и острыми мечами, стали говорить: «Это мое, и то мое тоже!» Стали собирать дань. Не по закону, по праву сильного. У кого меч, у того и право. Вот и отгораживаются теперь все крепким тыном. Не от зверя, от человека лихого. А ладожане, чтобы опасность предупредить, поставили в устье Волхова заставу. Постоянно стоят там дозором княжьи дружинники. Берегут покой родной земли.

В развилке сухого, столетнего дуба, меченного Перуном, устроен помост. Сложены на нем сухие дрова и бочонок смолы. В случае опасности только запали, высоко взметнется столб черного дыма. Заметят в самой Ладоге. Там в крепости тоже дозорные стоят. А на заставе, под навесом, вырыты глубокие, теплые землянки. До самого снега живут там люди Ратибора. А как станет Волхов и Нево-озеро, так и нет больше пути в Ладогу. Корабли, они не сани, по льду не ходят. А в бескрайних лесах, окружающих Ладогу, чужакам дороги нет. Сгинешь без проводника, так что и следов никто не найдет. Лес он чужих не любит.

Зато дружинникам летом на заставе привольно, вдали от княжьего и воеводского глаза.