— Так что принимай казну, — потребовал бывший каторжанин.

— Сейчас? Дай хоть с дороги отдохнуть.

— Иустин Петрович, я ж тебя сутки жду…

Железный ящик был тут же открыт, ценности в нем проверены и пересчитаны.

— Значит, как я должность свою справил, полагается мне плата, — заявил Орлов.

— Помилуй, друг Иван, — изумился Жук, — не было у нас такого уговора. Да ты и сам знаешь, пока у нас никто платы не получает. Повремени хоть.

— Э, нет, мне деньги нужны, — настаивал хранитель железного ящика, — и деньги при бумаге: что заработал их Иван Орлов у новой власти. Заработал! Чтоб так и сказано было…

Нечего делать, пришлось председателю ревкома собирать по поселку стершиеся медяки, обветшавшие рублевки с короной, которые уж из цены выходили. Но Ивана это мало заботило.

Через пару дней он попросил, чтобы Жук проводил его до полустанка.

Пошли. За плечами у старика болтался на лямках мешок. Жук было начал:

— Слово свое попомни…

Но старик перебил:

— Молчи, Иустин Петрович. Молчи.

В самом конце пути снова сказал:

— Молчи… Не то ведь разревусь, как дите… А мне нельзя. Я ведь кто? Я — Орлов!

Жук не сомневался, — этот старый человек начинает жизнь заново…

────

Из поселка в Шлиссельбург Иустин переправился через плывущий лед. Расталкивал льдины багром.

На берег выбрался мокрый от брызг, веселый. Зудели натертые ладони.

В комнатах Совета было много народа. Иустин не сразу добрался до Николая, сидевшего за столом, заваленным какими-то конторскими книгами и бумагами.

Чекалов кивнул Жуку и ребром ладони провел по горлу, — дескать, во как занят, обожди. Председатель Совета разговаривал с ходоками из Шальдихи. Они спрашивали, как поступить с плитным карьером, ломать плиту или обождать.

Потом явились лесные объездчики, в высоких, перемазанных глиной сапогах. Лесовикам надо было знать: допускать ли крестьян на делянки князя Всеволожского и разрешают ли советские законы порубку?.. Людям этим невдомек было, что таких законов пока не существует и надо все решать самим, сообразуясь с революционными целями.

В коридоре еще долго было слышно, как топочут, уходя, лесовики…

Недавно созданный Шлиссельбургский совет вел трудный бой. Это был бой за доверие, за то, чтобы жители города и уезда считали Совет единственным правомочным органом власти.

Власть же делала свои первые шаги, суровые и отважные, а иногда неуверенные и трогательные, как шаги ребенка.

К председателю Совета опять нахлынули ходоки. Иустин, ожидая минуты затишья, перебирал лежащие на столе бумаги. Это были письма, просьбы. На большинстве из них имелись резолюции, размашисто написанные помощниками Чекалова. Видимо, он знакомился с тем, что сделано за время его очередной поездки по селам.

Кокоревская рыбачья артель требовала, чтобы ей передали сети, незаконно отнятые подрядчиком за неуплату долга. Резолюция короткая: «Снасть передать рыбакам».

Служащие городской важни просили утвердить старую плату за вес — три копейки с пуда. Росчерк синим карандашом: «Стоя на платформе советской власти, считаю такую плату излишней».

Иустин поднял голову, залюбовался Чекаловым, который разговаривал с обступившими его людьми. Лицо у Николая очень молодое, глаза синие, с мечтой, длинные темно-русые волосы откинуты с белого, без единой морщинки лба. Благородное лицо поэта.

Тяжелую работенку взвалил ты на свои плечи, мечтатель…

Жук вздрогнул, услышав плач. В комнату входили женщины, одна несла ребенка. Ребенок был слабенький, с желтыми, сморщенными щечками.

Женщины кричали, размахивали руками. Ничего нельзя понять.

Но Чекалову была хорошо известна причина их горя.

В Шлиссельбурге дети остались без молока. В городе, так же как в заводском поселке, жил народ рабочий, не земледельческий, без своего хозяйства. На протяжении многих лет молоко на рынок поставляла ферма барона Медэм.

Теперь помещик заявил, что он не намерен поить молоком «бунтовщиков». Медэм не хотел понять, что это самый тяжелый удар по «бунтовщикам», которым всего несколько месяцев от роду…

Чекалов подождал, когда женщины успокоятся, и рассказал им, как обстоят дела.

Дважды барона вызывали для переговоров в Совет. На последнего из посланных он велел натравить собак.

Тогда Чекалов сам отправился в поместье. Медэм принял его и, не выслушав никаких объяснений, с изуродованным от бешенства лицом закричал:

— Помнишь, как ты стоял передо мной в этом зале просителем? Не понимаю, почему я не выгнал тебя!

Да, Николай все помнил: и тот день, и горькое чувство унижения, обжегшее сердце.

— Но сейчас, гражданин Медэм, я пришел к вам не просителем, — сказал Чекалов. — Вы обрекаете на голод детей!

Помещика словно ударили в грудь. Он пятился, потрясая кулаками.

— Не смей называть меня этой гнусной кличкой! Не смей!

На лбу барона набухли жилы. Он не говорил, а шипел, вдруг потеряв голос:

— Ваши дети не получат от меня и кружки молока. Коров будут доить, потому что без этого они издохнут. А молоко… молоко я велю спускать в пруд. Вот в тот круглый пруд!

Барон схватил Чекалова за рукав и подтащил к окну. Он показывал на заглохший пруд, на берегу которого пробивалась зеленая травка. Николай повернулся и вышел из зала…

Сейчас Чекалов рассказывал об этом, и видно было, как ему трудно справиться с гневом.

Председатель Совета вдруг подошел к Иустину, положил руку на его плечо и спросил женщин:

— Вы знаете этого человека?

— Кто же его не знает? — раздались голоса.

Со времени митинга на городской площади, после освобождения заключенных из крепости, Жук стал популярнейшей личностью в Шлиссельбурге.

— Заводской поселок, почти что рядом с баронскими землями, — сказал Чекалов. — Вот мы и попросим рабочих поговорить с Медэмом.

Иустин встал, едва не подпирая головой потолок.

— Это приказ председателя Шлиссельбургского совета? — спросил он коротко и решительно.

Чекалов наклонил голову.

— Молоко будет, — просто сказал Жук, обращаясь к женщинам.

Позже, с глазу на глаз, Николай предупредил Иустина:

— Только имей в виду: дело тонкое и требует дипломатического подхода.

Предревкома отозвался:

— Я же сказал, — молоко будет…

В это время окошко, зазвенев стеклами, распахнулось. В раме показалась голова с мохнатыми бровями и седеющими кудрями.

На кудрях косо сидела флотская фуражка с белым кантом.

— Николай Михайлович, — позвал флотский, — ждем вас на крестины. Пожалуйста!

Чекалов всплеснул руками.

— Чуть не забыл! Бежим, Иустин, опаздываем!

Он схватил приятеля за руку и вместе с ним выскочил на улицу.

Шлиссельбургские ребятишки с интересом смотрели, как по дороге вприпрыжку бежит председатель Совета. А за ним поспевают двое: кудрявый судовой капитан и бывший каторжанин, долговязый, глазастый.

Иустин никак не мог сообразить, на какие крестины они так торопятся.

В затоне, неподалеку от Ситцевой мануфактуры, стояли на якорях три небольших