Мы подождали, пока сгустились сумерки, и выступили в Азрак, лежавший в пятидесяти милях от нас. Наступила светлая лунная ночь. Мы двигались вплоть до наступления бледного утра. Через два дня пути, выбившись из сил, мы добрались до пункта назначения. Там отряд отдыхал в течение двух дней. На третий мы отправились в Баир.

Оттуда я решил поехать с броневиками в Аба-эль-Лиссан, ибо в Баире Бэкстон находился с испытанными друзьями и мог действовать без моей помощи. Джойс, Доуни и Юнг рассказали, что все идет чудесно. Действительно, приготовления закончились, и Джойс уехал в Каир, а Доуни – в ставку главнокомандующего, чтобы рассказать Алленби о наших успехах и о неукоснительном осуществлении его плана.

Наши дрязги

Судно, пришедшее из Джидды, привезло почту из Мекки. Фейсал развернул «Эль-Кибла» (газету короля Гуссейна) и увидел на ее страницах королевский указ, гласящий, что дураки называют Джафар-пашу командующим войсками арабской Северной армии, тогда как в арабской армии, в рядах которой шейх Джафар наравне с другими выполняет свой долг, вообще нет чина выше капитана.

Король Гуссейн, узнав, что Алленби представил Джафара к отличию, опубликовал свой указ, не предупредив о нем Фейсала. Он намеревался досадить этим северным городским арабам, сирийским и месопотамским офицерам, которых король презирал за распущенность, в то же время боясь их образованности. Он знал, что они сражаются не ради его господства, а ради освобождения своих областей, чтобы самим управлять ими, и жажда власти непреодолимо охватила старика.

Джафар заявил Фейсалу о своей отставке. Его примеру последовали наши дивизионные офицеры и штабы с полковыми и батальонными командирами. Я упрашивал их не обращать внимания на причуды семидесятилетнего, отрезанного в Мекке от мира старика, величие которого они сами создали. Фейсал же отказался принять их отставку, указав, что приказы о производстве были изданы им и что указ оскорбляет его одного.

Придя к такому выводу, он телеграфировал в Мекку и получил ответную телеграмму, называвшую его изменником и ставившую его вне закона. Тогда Фейсал сложил с себя командование на Акабском фронте. Гуссейн назначил ему в преемники Зейда. Зейд немедленно отказался. Шифрованные послания Гуссейна стали бессмысленными от ярости, и военная жизнь Аба-эль-Лиссана внезапно застопорилась.

Доуни до отхода судна позвонил мне из Акабы и уныло спросил, не потеряна ли всякая надежда. Я ответил, что все зависит от случая, но что, может быть, мы преодолеем трудности.

Перед нами открывались три пути. Первый – найти средство давления на короля Гуссейна, чтобы он взял назад свое постановление. Второй – продолжать нашу деятельность, не признавая его. Третий – провозгласить формальную независимость Фейсала от отца.

Каждый путь имел своих сторонников как среди англичан, так и среди арабов. Мы послали Алленби телеграмму, прося смягчить инцидент. Гуссейн был упрям и изворотлив, и могли потребоваться недели, чтобы вырвать у него извинение. В обычных условиях мы могли бы допустить потерю этих недель, но сейчас находились в злосчастном положении, ибо через три дня нам следовало выступить в экспедицию на Дераа. Приходилось искать какое-либо средство продолжать войну, пока в Египте не найдут разрешения вопроса.

Моим первым долгом являлось срочное извещение Нури Шаалана о том, что я не смогу встретиться с ним на сборе его племен в Кафе, но что я буду в Азраке к его услугам с первого дня новолуния. Это было печально, потому что Нури мог заподозрить, что я изменил решение, и отменить сбор, а без племен руалла исчезла бы половина нашей силы и значения при походе на Дераа 16 сентября. Однако нам приходилось рисковать этой меньшей потерей, ибо без Фейсала, регулярных войск и орудий экспедиция могла совсем не состояться.

Второй моей обязанностью было отправить в Азрак караваны с грузом, провиантом и боеприпасами. Все эшелоны под начальством назначенных офицеров выступили в путь согласно программе, разумеется, не вовремя, но лишь с незначительным опозданием.

Следующим нашим долгом являлось своевременное отправление войск в Азрак. Чтобы осуществить это, следовало восстановить их доверие к офицерам. Здесь мы прибегли к такту Стерлинга. Нури Сайд был достаточно честолюбив, как всякий солдат, и использовал как можно лучше подвернувшийся ему благоприятный случай, охотно согласившись выступить на Азрак, не дожидаясь извинений Гуссейна.

Люди поддавались доводам. Мы старались им доказать, что такие важные вопросы, как забота о провианте и платье, целиком зависели от сохранения их организации. Они не устояли, и отдельные колонны посаженной в седло пехоты, пулеметчиков, египетских саперов, артиллеристов двинулись в путь с двухдневным опозданием.

Последней обязанностью было восстановить верховную власть Фейсала. Без него всякие серьезные попытки военных действий между Дераа и Дамаском являлись бы тщетными. Мы могли бы провести нападение на Дераа, чего от нас ожидал Алленби, но захват Дамаска, чего я ждал от арабов, ради чего я сражался рядом с ними на полях битвы, пережил множество мучений и расточал свой разум и силу, зависел от присутствия Фейсала с нами на фронте. В конце концов он решительно распорядился выступить по моему приказу.

Что касается получения извинений из Мекки, то Алленби и полковник Вильсон старались добиться их изо всех сил. Если бы они потерпели неудачу, я намеревался обещать Фейсалу непосредственную поддержку британского правительства и объявить его в Дамаске суверенным эмиром. Это было вполне возможно, но я хотел избежать таких обязательств, оставив их на крайний случай. До сих пор арабы в своем восстании следовали прямыми путями, и мне не хотелось, чтобы они пришли в жалкое состояние раскола перед окончательной победой и миром.

Король Гуссейн вел себя, как мы и ожидали. Он многоречиво протестовал, бесконечно разглагольствуя и совершенно не понимая тяжелых последствий своего вмешательства в дела Северной армии. Чтобы разъяснить их, мы послали ему откровенный отчет о случившемся.

Его телеграммы шли через весь Египет и через наших радистов в Акабе пересылались мне, чтобы я направлял их Фейсалу. Арабский шифр был прост, и я исписывал целые страницы, переставляя его до полной бессмыслицы, прежде чем передать Фейсалу.

Наконец от Гуссейна пришло длинное послание, содержавшее в первой половине уклончивые извинения и отмену злосчастного указа, а во второй – повторение оскорбления в новой форме. Я уничтожил конец письма и захватил с собой начало, помеченное «очень срочно», в палатку Фейсала, где он сидел в кругу своих штатных офицеров.

Глаза всех устремились на него, пока он читал письмо. Фейсал был поражен и с удивлением уставился на меня, ибо краткие слова не соответствовали сварливому, упрямому нраву его отца. Но он овладел