Сын пекаря отвёл глаза и вздохнул:

– В детстве меня каждый день спрашивали на улице, какими зельями выбеливала меня мать и не сберёг ли я чёрного пятнышка где-нибудь на спине. Бывало и так, что мальчишки постарше заворачивали мне рубаху на голову и сдёргивали штаны…

– Но у тебя хватило духу возвыситься и пережить это, – сказала Кан-Кендарат. – Ты потянулся к Лунному Небу, вместо того чтобы затаиться в тёмном углу, раздумывая о своих обидах и прикидывая, как отплатить злом за зло!

Иригойен, взявшийся было за кувшин, разжал пальцы.

– Злом за зло! – тихо повторил он. – Ты хочешь сказать, эти люди, для которых внешний мир по-прежнему полон врагов…

– Я не собираюсь на них попусту наговаривать, но ты же помнишь, как я спросила старейшину, чем живут у него в деревне? Он лишь мельком упомянул отхожие промыслы, но ничего определённого так и не ответил. Я думаю, он ни разу не соврал нам напрямую, но и всей правды не говорил. Такая беседа – своего рода искусство, и я никому не посоветовала бы поворачиваться спиной к человеку, который в нём преуспел… – Она помолчала. – Гартешкел величал меня сестрой, а вас с Волкодавом – своими друзьями, но с друзьями так себя не ведут!

При упоминании о хозяине Мыш открыл глаза и протяжно, жалобно запищал.

– Он ни разу не назвал меня по имени, – потерянно пробормотал Иригойен. – И тебя. И Волкодава…

Жрица кивнула:

– Это может ничего не значить, а может быть и очень дурным знаком. Как и то, что нас поселили отдельно и к общему столу звать пока не торопятся. Спорю на своего осла, что даже эта еда была приготовлена в особой печи, не в той, где они пекут свой знаменитый пирог. – Она пристально следила за тем, как Иригойен водружал на румяную лепёшку ломоть пахучего сыра. – И вот ещё что… Я не возьмусь утверждать, будто так уж хорошо знаю местные травы, но вот эта… – и она показала халисунцу сухой стебелёк, вытащенный из «полена», – выглядит крупней и сильней той, которую у нас бросают в жаровню, если кто страдает бессонницей или скверными снами. Как приятно пахнут связки камыша, нагревшиеся у печи, верно? Куда завела нас наша глупость, Иригойен? Может, это деревня воров? Или, помилуй Кан, отравителей и тайных убийц, готовых за плату на такие дела, о которых добрый человек не захочет даже помыслить?

Иригойен уронил лепёшку обратно на поднос. Потом вдруг рассмеялся.

– Я понял: ты испытываешь меня, – сказал он. – В любом человеке можно при желании усмотреть всё, что угодно. Начни вот так рассуждать в безлунную ночь, и сам себя напугаешь до полусмерти! Взять хоть меня: если всё сложить один к одному, выйдет, что я – ходячая беда, меня гнать надо в три шеи, пока я всех своим злосчастьем не заразил. А Волкодав? Мы же его долго считали вовсе немым, он и теперь рот открывает раз в три дня, когда сам захочет. Откуда он на той тропе взялся – доселе не знаем. Какого племени – не ведаем, только то, что по-халисунски и по-саккаремски он говорит так, словно разом здесь и там родился. А выглядит страшней урлаков, которые меня едва не прибили…

Мать Кендарат слушала его, ласково улыбаясь.

– И я ничего не знаю про эту траву, кроме того, что пахнет она в самом деле приятно, – сказал Иригойен. – Госпожа, мы оба следуем за Луной, только я чту Её как Владычицу Неба, а ты видишь в Ней зримый облик Кан Милосердной. Сейчас новолуние, отчего нам с тобой и досаждают такие скверные мысли. Прошу тебя, давай вместе помолимся, чтобы рассеялся этот морок и утром на пиру мы встретили Волкодава. И чтобы Мыш нас до тех пор насмерть не закусал…

– Молитва не помешает, – кивнула жрица. – Но Та, Которой мы служим, ждёт от нас дел. Никто не обрадуется больше меня, если окажется, что я поглупела от старости и совсем разучилась видеть людей. Тогда мы скажем старейшине, что держали пост из уважения к их обычаю… Поскольку я всё равно не притронусь к этим лепёшкам и Серому их не дам. – Она так покосилась на манящий лежак, на пёстрые одеяла, что Иригойен понял: ночевать под этим кровом, где витает сладкий сенной дух, она тоже не будет. – Но радоваться мы станем утром, а пока… Волкодав у них там один, а мы здесь, и это нехорошо. Вот что я сделаю: схожу-ка в деревню да посмотрю, что к чему…

– Если они не замышляют худого, им будет обида, – вновь потупился Иригойен.

– Об этом не беспокойся, – усмехнулась седовласая жрица. – Они меня не увидят. И не услышат.

Иригойен хотел сказать, что непременно пойдёт вместе с нею, но успел только открыть рот, когда мать Кендарат вдруг насторожилась и прижала палец к губам, и одновременно под потолком зашипел, разворачивая крылья, Нелетучий Мыш. Потом маленький светильник внезапно погас, словно задутый неосязаемым ветром, и халисунец ощутил на своём запястье предостерегающее пожатие сильных пальцев.

Некоторое время они сидели в темноте, только слушая, как снаружи шумит разошедшийся ветер. Потом за стеной ударил копытом и заревел Серый. И почти сразу начала открываться дверь.

Петли были на диво заботливо смазаны, сидевшие в доме распознали едва слышный скрип дерева по дереву лишь оттого, что ждали его. Зрачки Иригойена успели расшириться, привыкая к почти полному мраку, и он вроде бы заметил громоздкую тень, скользнувшую через порог. А может, просто холодом повеяло от двери?..

Присутствие матери Кендарат, которое он явственно ощущал подле себя, внезапно рассеялось.

Что именно содеяла жрица, халисунец так и не понял. Только то, что действовала она с пугающей быстротой. И так уверенно, словно видела в темноте не хуже Мыша. Послышался сдавленный вскрик. Удар тяжёлого барахтающегося тела смахнул Иригойена с лежака. Самым разумным выглядело закатиться в уголок и не высовываться оттуда, но Иригойен, движимый мужской гордыней, попытался схватить упавшего на него человека. За это ему тотчас же досталось кулаком по затылку. Вскользь, но всё равно так, что перед глазами метнулась белая вспышка. Между тем возле двери длилась борьба. Сын пекаря понял, что нападавших было самое меньшее двое…

Всё кончилось так же внезапно, как началось. Снова вспыхнул светильничек. Сам собой, точно повинуясь неслышимому властному слову.

Внутри дома всё было вверх дном. Лепёшки разлетелись по земляному полу, кусок растоптанного сыра белой кляксой прилип к сапогу человека, вяло сидевшего под стеной. Иригойену хватило одного взгляда на его отвисшую челюсть и закаченные