Шрифт:
Закладка:
Пресвятая богородица! Сколько их тут! Федька похолодела. Не переставая рычать и скалиться, не слишком испуганные, псы возвращались. Сильные своим множеством, псы чуяли, что неверно пущенный камень — это всё, чем могут угрожать люди.
Верно, и Шафран это понял. Был он не храбрее Федьки и беспокойно подвинулся, пытаясь подняться, но только охнул.
Без хорошей палки, однако, никому не отбиться.
— Брешешь, — сказала Федька. — Всё-то ты брешешь.
— Какого рожна тебе надо? — возразил Шафран с непритворным испугом.
— Чтобы оставил Елчигиных в покое, — торопливо сказала Федька, озираясь в поисках палки.
— Мне до них дела нет, — сказал Шафран. Он тоже барахтался, обшаривая землю в надежде на сук или камень.
— Я ухожу, как хочешь, — сказала Федька, отодвигаясь. Ужас, нестерпимый ужас перед оскаленной плотоядной тьмой — собаки, не переставая рычать, зверели, она различала их на расстоянии двух или трёх шагов, она ощущала их зубы на затылке, на горле, на запястье — подавляющий ужас подсказывал ей подлую мысль бежать и бросить Шафрана собакам. У него, в конце концов, есть нож, вспомнила она. А у неё и ножа нет. — Я ухожу, — повторила она, не умея скрыть дрожи, — уйду, если сейчас же не докажешь, как ты подвёл Елчигиных под тюрьму. Как ты это сделал.
— Всџ! Всџ! Не уходи! — вскрикнул Шафран, теряя голову. — Феденька, сынок! Постой! Я готов!
Бог его знает, к чему он там был готов, но вцепился в Федьку, как напуганный букой ребёнок, и ясно было, что без борьбы его от себя не отцепить. Он страшно мешал своей защитнице, не понимая, что Федька не уйдёт и не бросит его одного, до чего бы они там ни договорились.
Зверей же удерживал до сих лишь разговор. Неодолимая власть в спокойном человеческом голосе. Страшные путы — голос. Уверенный в превосходстве голос. Но не тот, которым препирались поддавшиеся малодушию люди. Звери рычали, подскакивали на шажок, прядая сейчас же назад, опаляя дыханием, похоть к мясу, горячей крови напрягала их тощие, жёсткие тела, они роняли слюну.
Тут, верно, взошла луна или от страха глаза велики стали, но Федька приметила на мусорной куче что-то вроде обрубка. Она потянула грузно обвисшего на ней Шафрана, тот несдержанно вскрикнул, попав на вывихнутую ногу, но она уже добралась до кучи и ощутила в руке тяжёлый подгнивший сук.
Луна поднялась над оврагом со всеми его подробностями. Открылись туманные купы посеребрённых кустов, чёрные ямы, потёки песчаных осыпей. Противоположный склон под косяком луны оставался в тени.
И сколько высыпало собак ближе и дальше — страсть! Большие — выше колена, и маленькие, но такие же остервенелые. Урчание, рык, тявканье сливались в несмолкаемый алчный вой.
— Феденька, сынок! — дребезжал Шафран.
Она толкала его, чтобы высвободить руку: «Пусти!». Некогда было объясняться — всё решалось мгновениями. Потеряв опору, Шафран уцепился за Федькину шею, почти удушив.
Собаки кинулись. Вперёд бросилась самая лютая и отчаянная — вожак. Но что спасло Федьку, а значит Шафрана тоже, что спасло обоих — зверь цапнул Шафрана за ногу. Тот выпустил Федькину шею, чтобы перехватить впившуюся в тело пасть, упал, а Федька, освободившись, ударила наугад — наотмашь — и опрокинула пса. Зверея от страха, она ударила ещё несколько раз, не разбирая куда. Федька рычала и колотила мохнатые морды, ноги, тела, визжал Шафран, вертелся в пыли, спутавшись с терзающим его псом, и Федька не сразу изловчилась разобрать их между собой, чтобы огреть зверя суком. Тот обмяк, Шафран, не переставая выть и хрипеть, подмял под себя полудохлого уже пса.
Стая отхлынула. Большая собака пала под ноги Федьке, пустое брюхо вздымалось, а морда, залитая тёмным и оскаленная, безжизненно закинулась. Ещё один пёс кружил, прихрамывая. Третьего давил под собой Шафран. Истошно лаяли, взявши людей в кольцо, остальные — оглушительный, одуряющий лай их терзал и слух, и душу.
— Сука... мразь... порвала, искусала... — полным слёз голосом завывал Шафран, кафтан его висел клочьями. Задавленный, безжизненный пёс подёргивался.
— Достань нож, у тебя нож, — сказала Федька, отступая на шаг, как только Шафран на неё глянул. Она боялась Шафрана и боялась себя, чувствуя такую дикую дрожь, что могла бы разнести суком ещё не один череп.
Шафран подвинулся и страшно охнул. Не в силах подняться без поддержки — какой там к чёрту нож! — он потянулся за помощью. Она отступила ещё на шаг, на новые полшажочка, которые разделили их, давая возможность опомниться. Она дрожала в каком-то беспамятном ознобе и всё же знала, чего хочет, и владела собой:
— Шафран, я уйду.
— Феденька, родной, — хрипел и тянулся он, извиваясь. — Выведи меня, Федя, отсюдова. Всџ, всџ... что тебе нужно? Деньги хочешь? На! На! — дрожащей рукой принялся он искать мошну.
— Елчигины, Шафран.
— Феденька... Как бог свят... — осенил себя двуперстным знамением. — Федя, я тебе человека выдам, что Елчигиным кожу подбросил. Бахмат. Бахмат его зовут. Вот как бог свят — Бахмат! — и он истово, со страстью перекрестился. — Не видать мне вечного спасения — Бахмат!
— А Бахмата того и след простыл? — возразила Федька, оглядываясь на собак. Осатанелый лай их мешал понимать Шафрана, который, мучаясь болью, перемежая слова стонами, становился не вразумителен. Но главное она ухватила.
— Бахмат! — воскликнул Шафран в неосторожном порыве встать и со стоном припал на ногу. — Федя, мы рассчитаемся, мы рассчитались: ты меня обидел и ты меня спас! Ох, как ты меня обидел, Федя, и как ты меня спас! Ох, как ты меня спас! — раскачивался он голосом, не понимая, чего несёт. — О-о! Я отведу... я покажу. Покажу, где Бахмат. Ты сам... о-о! Сам всё увидишь. Сейчас же... Сейчас, Федя. Этой ночью. Ты убедишься. Ты меня спас. Плевать на Елчигиных. Плевать на Бахмата. Пусть расхлёбывает. Я, Федя, в стороне. Дай руку...
Федька заколебалась, почти убеждённая. Невозможно было представить, чтобы он лгал, — со слезами в голосе, с истовой, пронизанной страхом и болью страстью. Она поверила. И если не хотела признать это сразу, то потому, что боялась не только собак, но и Шафрана.
На трёх ногах, кое-как приладившись, они попробовали двинуться, но хоть и сухонек был Шафран, не по чину мал, ноша заставляла Федьку напрягаться.
