Шрифт:
Закладка:
Как только стало рассветать, мы начали двигаться вперед. Сперва шли через парк, затем свернули и оказались на Александровской. Тут никого не было, но мы остановились и стали бесконечно кого-то или чего-то ожидать. За нашей спиной вдруг открылась стрельба, это где-то было в Дворцовом саду, там были кексгольмцы.
Я был страшно голоден и промерз. Время шло, и ничего у нас не случалось. Вдруг по направлению Липок разыгрался бой. Только потом узнали, что 3-й офицерский отряд с московцами и петербуржцами, поддержанные еще какими-то отдельными частями, перешли в наступление. Загремели орудия, чьи не знаю, и в то же самое время с Подола послышалась трескотня пулеметов и винтовок.
Вдруг вниз по Александровской покатил мимо нас броневик, и пять минут спустя – открытый автомобиль, в котором стоял очень красивый моложавый генерал в серой кубанке и светло-серой черкеске с белым бешметом.
– Кто это? – спросил я московца.
– Генерал Неледин, он бригадой командует.
Все было непонятно и удивительно. Сейчас же после этого мы пошли шеренгой по обе стороны Александровской на Царскую площадь и повернули на Крещатик. Тут летали пули, и впереди перебегали от дома к дому красные. Мы не отвечали на их огонь, а продолжали двигаться вперед. Дойдя до Бибиковского бульвара, мы вдруг оказались под перекрестным огнем, стреляли в нас и со стороны Бессарабки, и с Бибиковского бульвара. Тут мы засели. Вдруг из Бессарабки и посыпались красные. Теперь они оказались под перекрестным огнем и стали сдаваться. Скоро за ними появились 3-й офицерский и гвардейцы. Но большинство красных вытянулись и самое сильное сопротивление оказали на бульваре. Тут они цеплялись за каждую возможную позицию, оставляя ее, только когда мы ее обходили или выбивали штыками.
Я абсолютно не знаю, было у нас к тому времени центральное командование или все действовали сами по себе. Например, куда делся генерал Неледин в своем автомобиле и куда делся броневик. Почему у нас не было никакой артиллерии и даже пулеметных команд, тоже было непонятно.
К четырем часам мы были уже на Брест-Литовском шоссе. Перед нами была какая-то площадка и на той стороне, на углу, еврейское кладбище. Красные засели за стеной. Одна из наших частей пошла в обход.
Мы бросились в атаку через площадку, более как дивертисмент, и сразу же отошли. Во второй полуатаке вдруг что-то хватило меня в живот и сбило с ног. Было страшно больно. Я лежал лицом к мостовой и одним глазом видел отходящих наших. У меня в голове промелькнуло: неужели оставят меня тут?
Я решил лежать не двигаясь. Я заметил, что рука, которая была подо мной, в крови. Моя фуражка, которая каким-то образом очутилась в госпитале, хотя, когда меня ранили под Комаровкой, была в моем отдельном вьюке, теперь лежала на земле футах в шести. Пули визжали над головой. Неужели про меня забыли? Неужели думали, что я убит? Я боялся потерять сознание.
Мне показалось, что прошло по крайней мере час или два. Трескотня вдруг перестала. Я приподнял голову – никого не было. Я испугался, хотя должен признаться, что дрейфил все это время. Вдруг услышал голоса. Я приподнял голову, и сейчас же два человека подняли меня и положили на носилки на спину.
Было невероятно больно, и я подумал, что мне разорвало кишки. Увидел, что надо мной стоят два санитара с красно-крестными повязками на рукавах. Один из них расстегнул мне рейтузы и поднял рубаху. «Это ничего», – и понесли. Через минуту я был в автомобиле «Скорой помощи». Покатили куда-то.
Я не помню, как мы приехали, как меня перевязали. Пришел в себя в маленькой палате. Горели электрические лампы. Подошла очень красивая, стройная, молодая сестра.
– Вы что, Конного или Кавалергардского полка? Как вас зовут?
Я посмотрел на нее с удивлением:
– Почему вы знаете, что я одного из этих полков?
– Очень просто, – сказала она, засмеявшись. – По погонам. Мой брат – желтый кирасир.
– Где это я?
– В лавренской больнице. Вам посчастливилось, очень легкая рана.
Мне вдруг стало досадно.
– Отчего тогда так больно?
– Да потому, что пуля скользнула и порвала вам мускул.
Вот глупо, в голову ударило – не заметил, а тут поверхностная рана – и болит.
– Вы брата моего знаете? Доливо-Ковалевский[262].
– Знаю, – сказал я обиженным голосом.
Живот болел очень сильно, я мечтал заснуть. Наутро живот не болел уже, но ныл. Меня понесли на перевязку.
– Ну, это ерунда, через несколько дней сможете выписаться, – сказал доктор.
Действительно, через день и ныть перестало.
Сестра была очень мила. Часто приходила поговорить. Остальные в палате все были или наши, или гвардейцы. Я вдруг вспомнил нашу сестру милосердия. Я знал только, что ее звали Алла. Только я хотел спросить, где она, как в палату вошла моя тетка Стенбок. Она пришла навещать раненых и меня сперва не узнала. Последний раз я ее видел в Петербурге, когда мне было 12 лет. Она обрадовалась, когда я к ней обратился. Стала расспрашивать про своих племянников, сын ее, Иван Стенбок[263], в полку нашем тогда не был.
Я ей рассказал про Аллу и попросил узнать, где она. Позже вышла какая-то сестра и говорит:
– Вы спрашивали про сестру Погорельскую? Она здесь. Она большевичка, она в отдельной палате.
– Она совсем не большевичка, она к нам перешла.
– Не знаю, мы нашли документы на ней, она с красными была.
– Так это ничего не значит.
– Ну, это нас не касается. Как выздоровеет, мы ее передадим военным, они там разберутся.
Это мне очень не понравилось. На следующий день я встал и пошел искать Аллу. Нашел комнату и постучал. Никто не откликнулся. Я тихо открыл дверь. Она лежала, натянув одеяло на голову.
Я подошел и сказал тихо:
– Алла, вы спите?
Она стянула одеяло и посмотрела на меня испуганно, как видно, не узнала.
– Я Николай Волков, я вас перевязывал, когда вас ранили.
Она тогда вспомнила, уставилась на меня, но не сказала ни слова.
– Как вы себя чувствуете?
– А вы почему тут?
– Меня ранили.
– Зачем вы ко мне пришли?
– Да я хотел узнать, как вы.
– Да вы для меня ничего сделать не можете.
– Я не знаю.
Слезы показались на ее глазах. Мне стало ее жалко.
– Простите, но отчего вы так беспокоитесь?
Она ничего не ответила.
– Пожалуйста, не плачьте.
– Они говорят, что я большевичка.
– Так это ерунда.
– Они
