— Нет, — ответила Любава. — Каждому… по делам его…

— А дети? Младенцы почему умирали? Мне так сказали, что… они умирали. Те, которых приносили сюда. Больных.

— Больному плохо. Взрослый боль телесную потерпеть может по-за ради того, чтобы выздороветь. А дитя от боли бежит… и душа его в теле держится некрепко.

Вот и получается, что…

Милосердие?

Источник не убивает. Он отпускает эти души. Только понять такое, принять тяжко.

Потом разберусь.

Щеки ведьмы бледнеют. И сама она прикрывает глаза.

Время.

Почти иссякло время.

— Род Афанасьев. Ты от него? А потом что? Кто пришел на твое место?

— Дочь… сила… позвала… потянула…

— Ты с ней говорила?

— Со всеми.

— Но…

— Выбор…

— Тогда… кто я?

— Проклятое дитя, — ответила ведьма. — Иди… час неурочный… возвращайся… на ведьмину ночь… эта последняя, чую, для нас…

— Погоди… — я чувствую, как плывут, подергиваясь золотой рябью, стены. — Как мне понять…

И мир размывается.

А я… я оказываюсь наверху. На сей раз кашляю так, что едва легкие не выплываю на листья. И рот вытираю, из которого тянутся длинные нити слюны. И сглатываю их, а они все тянутся, тянутся. Руки дрожат. Ноги дрожат.

Но сажусь.

Слюна с кровью? Пусть будет платой за возвращение. Невелика, если подумать. Рядом лежит кто-то.

Розалия? Она… страшная какая. По платью только и можно узнать. Лицо темное, изрезано морщинами, словно шрамами. И рот раскрыт в немом крике. А на груди змея устроилась. Толстенная черная гадюка. Я таких и не видывала.

Страшно?

Нет, пожалуй. Меня эта змея не тронет.

— Если что, она сама виновата, — говорю змее.

И оборачиваюсь.

Свята…

Свята здесь. Сидит, согнувшись, над черным зеркальцем воды, зачерпывает её раскрытой ладонью, позволяя темным струйкам стекать сквозь пальцы.

Живая!

— Свята! — я пытаюсь встать, но ноги подламываются. — Ты…

Она поворачивается ко мне.

— Холодная, — говорит. — Я попробовала… такая холодная, что просто зубы сводит.

Живая…

— Я не собиралась, но так пить хотелось… думала, что все равно ведь умру, так хоть попробую, какова она на вкус…

Живая. И я добираюсь-таки до нее, на четвереньках, по листьям, которых много и руки в них проваливаются, и ноги тоже проваливаются, и сама я проваливаюсь едва ли не по шею.

Но ведь… живая.

Обнимаю.

— Она ведь сняла заклятье.

— Такое не снять, — Свята покачала головой. — Остановить можно. Ненадолго.

— А почему ты не сказала?

— Она убила маму, — Свята снова зачерпнула горсть воды. — А теперь пить не хочется… совсем вот. Смотрю и… наверное, он говорит, что не надо.

— Не надо, — соглашаюсь. — Вставай. Там, наверное, нас потеряли. Волнуются.

— Все говорили, что это несчастный случай… а теперь я знаю. Это она убила маму. И папа тоже не верил в несчастный случай. И в то, что сердце слабое. Знаю. Искал… но теперь он свободен.

И улыбка у нее жутковатая.

А вставать не встает. И я опускаюсь рядом, обнимаю и прошу:

— Расскажешь?

— Не о чем особо… я плохо помню. Казалось, что плохо помнила… мне было семь. Я думала, что я взрослая. И гуляла одна. Они не волновались. Это же дедов город. Кто осмелится?

Розалия.

Она не просто стара, а… очень стара? Древней выглядит? От того, что ведьма? Или просто договор этот она заключила очень и очень давно. А потом… что? Продляла? Скармливая твари чужие души? И пряталась, пряталась… хорошо пряталась, если не поняли ни Наина, ни князь.

— А тут женщина. Красивая… я никогда таких красивых не видела. Она плакала и сказала, что потерялась, — Свята подняла руку на уровень глаз. — Я решила помочь. Я ведь была доброй девочкой. А добрые девочки помогают людям.

Не только она.

Я ведь тоже… мы снова попались на эту удочку.

— Я её вела, вела, а потом раз и голова заболела. Сильно. Я больше ничего не помню, — она сдавила ладонями голову. — Не помнила…

— Сейчас вспомнила?

— Мама ушла. Из дому. Её долго не было… её искали. А нашли мертвой у реки, — щека Святы дернулась. — Инсульт. Случается со всеми. И с молодыми, и… её осматривали. Хорошо. Цисковская…

Вот кому-кому, а Цисковской мне веры нет.

— Она тогда моложе была и не такой наглой… и дед все одно позвал кого-то из Москвы. И Наина тоже смотрела. Но ничего не увидела. Только… мы с папой все равно знали, что маму убили. И то, что я пропала, это связано.

— Что ты вспомнила?

— Мама пришла. Туда. На берег реки. Я играла… там вода блестела, и камушки в ней. К реке мне одной нельзя, но я не одна, я с маминой подругой. Раньше я её не видела, но это потому, что она далеко жила. А теперь приехала. Соскучилась. И маме позвонила. Я… я сказала маме. Про подругу. И про то, что мы ждем её… и что это секрет. Большой-большой.

Дрянь.

Хотя… чего ждать от ведьмы.

Но остальные тут… почему никто ничего не понял? Или… просто привыкли за годы, за десятилетия к собственной непогрешимости? К тому, что уж тут-то, дома, все хорошо и ладно? Что не найдется никого, кто посмеет бросить вызов.

Я держу Святу за руку.

— Знаешь… теперь понятно, почему мама тогда из дому ушла. Ей бы сказать… хоть записку оставить.

— Она испугалась.

— Да. Наверное. Но…

— К тому же Розалия вполне могла убить тебя. Её бы не остановил ни возраст, ни… твоя мама это поняла.

— И пришла. Она пришла. Я её обняла. И мы сидели там, на берегу, втроем. Я играла с камушками, смеялась, а потом мама сказала, что мне домой надо. И даже проводили меня до остановки. Я хотела с ней. А она… она сказала, что у нее дело есть. Очень-очень важное. И что оно не для детей. Что… ехать. Надо ехать домой… я и поехала. И спала. Долго.

А проснулась…

Я обняла Святу и тихо сказала:

— Розалия умерла.

— Плохо.

— Почему?

— Если бы нет, я могла бы убить её. И папа. И дедушка…

— И многие другие, кому она причинила боль. Но… она мертва. И надо забрать её, потому что не дело, тут оставлять. Еще у тебя телефон с собой?

— В машине её…

— Тогда я думаю, что у машины нас и встретят, если не раньше.

Глава 36

И я не ошиблась.

Рыжий зверь, матерый зверь соскочил на тропу, стоило нам выйти из тени дуба. Надо же, а рыси в зоопарке как-то помельче были.

— Под тобой ветки не ломаются? — спросила я первое, что в голову пришло.

Рысь сел и издал протяжный жалобный звук, в котором слышался упрек.

— Да нет, ты вовсе не толстый… просто… березы совсем… и вообще, коты иногда забираются на дерево, а слезть не могут.

Что за чушь я несу?

Или это нервное? Наверняка, нервное. Я вот трясусь. И Свята тоже. И тело там осталось, которое надо убрать, но я так и не решилась притронуться к нему, да и Свята тоже.

Она впала в престранное состояние, в котором Свята явно слышала и понимала, что происходит, но при том оставалась к этому безучастно.

Когда я потянула её за руку, она встала.

И пошла следом.

Медленно, сосредоточенно, будто бы каждый шаг давался с трудом. А когда я остановилась, то и она тоже.

— Ей плохо, — сказала я рысю. — Нужна помощь. Приведи кого-нибудь.

Я прислушалась к роще.

— Можно и врача сразу.

Рысь снова мяукнул и исчез. А мы пошли дальше. Так же медленно. И мне было безумно страшно отпустить руку Святы.

— Она уже не вернется… никогда. Её там, внизу… в общем, туда, когда проваливаешься, это на колодец похоже.

Не знаю, имею ли я право рассказывать ей, хоть кому-нибудь, но я рассказываю. Потому что тишина невыносима. А так кажется, что меня слушают. И пока слушают, то Свята, она здесь, а не… где-то, откуда можно и не вернуться.

— Там золото. Змеи золотые… и у меня тоже есть. Сперва колечком была, а теперь стала браслетом, тяжелым. Золотым… почему полозы так золото любят?

— В нем сила земли, — равнодушно ответила Свята. — Они любят не золото, а силу.

— Да? Спасибо. Этого как раз не говорили в университете. Хотя там, как понимаю, многого не говорили. Золото в нее вошло, сквозь кожу. И дальше тоже. Это было жутковато.

Глаза Святы слабо светились.

И стали зеленые-зеленые.

Жадные.

— Ей было больно. И мне это все наверняка будет в кошмарах снится. Особенно, если тут останусь. Тут вообще со снами не понятное… но она мертва.

— Я знаю.

Голос-шелест.

И Свята спотыкается, а потом начинает плакать. Это страшно, когда из зеленых-зеленых глаз катятся