но подробный, всеохватный — другого такого ему не найти — не только о родне ближайшей, но обо всем его роде, не о белых лишь, а и о черных, которые так же неотъемлемо входят в число родичей, как и белые его предки, и о земле, которая кормила и несла их на себе и которую держали сообща и пользовались, и дальше будут пользоваться ею сообща, каков бы ни был цвет их кожи и кто бы ни именовался владельцем, — но прочтет не теперь, а ставши взрослым, старым, в досужий некий день и даже скучая слегка, ибо все, что содержат эти старые книги, будет за давностью лет уже неколебимым, непреложным, оконченным, безвредным. И вот ему шестнадцать. Он заранее знал, что найдет там. Было за полночь; взяв в комнате у спавшего Маккаслина ключ, он плотно прикрыл, запер, войдя, дверь лавки; забытый с вечера фонарь снова наполнил керосинной гарью затхлый ледяной воздух, а он сидел, склонясь над пожелтелою страницей и спрашивая себя не «Почему утопилась?», а (ему думалось, что и отец себя спросил о том же, когда прочел братнину запись): «Почему дядя Бадди решил, что утопилась?» — и на соседней, следующей странице находя, начиная находить то, что — уверен был — отыщется там; то, да только не совсем еще то, ибо он и прежде знал, что:

Томасина в обиходе Томи дочь Фукида и Евники родилас 1810 г умерла от родов в юне 1833 г и похоронена. Год звездопада

и следующая запись — тоже не совсем еще то:

Терл сын Томи дочери Фукида и Евники родился в юне 1833 г год звездопада Отцово завещание

и больше ничего, ни нудного каждодневного перечня плат с вычетами за пищу и одежу, ни даты смерти и погребенья, потому что Терл пережил своих белых братьев по отцу, а Маккаслин не заносит смертей в свои книги; просто: Отцово завещание, — а он и завещание то видел, дерзко-самоуверенный почерк старого Карозерса, неразборчивостью намного превосходящий даже почерк его сыновей; грамотностью же Карозерс превосходил их ненамного, чуть не каждое существительное и глагол давая с большой буквы, а знаки препинания и связность нимало не стараясь соблюдать, как не старался ни объяснить, ни замаскировать ту тысячу долларов, что завещал выплатить сыну незамужней рабыни Томасины к его совершеннолетию — не самолично расплачиваясь за деяние, которое признал ли Карозерс совершенным, так до конца и не ясно, а сыновей своих наказывая за себя, штрафуя их за то, что достался такой отец; даже и не как взятку давая молве в защиту имени своего, ибо имя пострадает лишь тогда, когда Карозерса уже в живых не будет, а швыряя почти с презрением, как швырнул бы старую шляпу или сношенные башмаки, эту тысячу долларов, что для завещавшего была не более реальна, чем для наследника, для раба, который ее и увидит лишь после совершеннолетия, с безнадежным опозданьем на двадцать один год начиная учиться значению денег. А значит, это дешевле ему стоило, чем сказать негру «Сын мой», подумал мальчик. Пусть даже «Сын мой» — всего лишь два слова. Но любовь какая-то была определенно, подумалось ему. Какая-то все же была. Которую даже он сам назвал бы любовью; а не просто послеобеденное или там ночное пользование плевательницей.

Был он, старик, которому жить оставалось менее пяти лет, давно овдовевший и — поскольку сыновья его были холостяки, причем уже немолодые — ощущавший в доме одиночество и, без сомнения, даже скуку, так как плантация встала уж на ноги, и дело шло исправно, и денег теперь хватало, их чересчур, пожалуй, много было для человека, не знавшего узды своим порокам; и была она, незамужняя, молоденькая — ей, когда родила, всего лишь двадцать три было: возможно, он послал за ней сперва, чтобы просто скрасить одиночество, чтоб были в доме юный голос и движение; велел матери, чтоб присылала дочку по утрам мести полы и убирать постели, и мать, Евника, молча согласилась, потому что домовая работа уже, вероятно, подразумевалась, предвиделась как подходящая для девушки, единственного ребенка у родителей, которые держат себя повыше других рабов не потому только, что сами в поле не работают, но и потому, что Фукидид и отец и мать его не куплены были, а унаследованы, а за Евникой белый хозяин сам ездил в Новый Орлеан, за триста с лишним миль, в те времена, когда приходилось либо в седле, либо на пароходе совершать поездку, и купил ее в жены для

и всё — ничего больше. Он думал: Свою родную дочь Свою родную дочь. Нет Нет Даже он бы не а старые бренные страницы словно сами собой листались, возвращая к записи о том, как этот белый (еще тогда не вдовец даже), в поездки отправлявшийся не чаще, чем сыновья его потом, и в рабочих руках не нуждавшийся, поехал в такую даль, как Новый Орлеан, и купил рабыню. А Томин Терл жил еще, когда мальчику было десять, и по наблюдениям своим, по памяти мальчик знал, что Терл — белый не только по отцу, не наполовину лишь; и, глядя на пожухлую страницу, освещенную желтым огнем фонаря, коптящего и чадящего в этой затхлой холодной полуночной комнате, он словно видел, как полвека назад входит Евника в ледяную воду речки декабрьским рождественским днем за шесть месяцев до того, как дочь ее родит сына от хозяина (От того, чьей любовницей была сама Евника до замужества, думал он. От первого ее возлюбленного), — входит без горести и колебанья, торжественно, твердо и кратко отринув тоску и отчаяние — а надежду и веру пришлось ей отринуть уж прежде

и это всё. Больше не надобилось ему заглядывать в книги, и он не открывал уж их потом; эта блекнущая и неумолимая чреда пожелтелых страниц вошла так же прочно и навек в его сознанье, как факт его собственного рождения:

Тенни Бичем 21 гд Выиграна в покер Амодеем Маккаслином у г-на Хюберта Бичема Возможный стрит против трех открытых троек Партнер спасовал 1859 г Выдана за Томиного Терла 1859

а даты освобождения нет, ибо вольная ей, как и первому ее не умершему в младенчестве ребенку, была подписана не в лавке братьями Маккаслинами, а незнакомым ей человеком в Вашингтоне[28]; и нет даты смерти и погребенья, не потому лишь, что Маккаслин Эдмондс не вписывал таких дат в свои книги, но и потому, что в том 1883 году Тенни была жива еще и доживет до рождения внука от младшего из своих детей