Шрифт:
Закладка:
– На диаволовом пароходе будешь плыть до скита, гляди! Штоб не пристала к тебе мирская грязь. Люди во грехе погрязли, яко свиньи в навозе. Вонь от них, как от рыбы протухшей. Взойдешь на пароход, молитву читай. И всю дорогу твори молитвы.
Филя помалкивал. Надоели ему проповеди тятеньки. Вечно одно и то же.
Оторвался от тятеньки, полетел к пароходу, что твой жеребчик – вприпрыжку. Бороденка рыжая, кудрявая, зад отпяченный, что у бабы.
И каково же было удивление Фили, когда он, растопырив руки, по трапу поднялся на борт двухтрубового парохода «Святой Николай». Громадище! Огнем дышит. Из двух ноздрей – труб – дымище черный валит.
Филя забился между поленницами сосновых дров в корме парохода и так ехал вниз по Енисею до скита, выглядывая в мир, полный странных звуков и непонятностей. Будто ехали на пароходе такие же люди, как и он, да по-другому вели себя. Походя лбы не крестили. Мужчины бритощекие, нарядно одетые, пахучие, не говоря о женщинах-городчанках. И в шляпках, и в красивых платьях, и, что самое удивительное, встречались простоволосые. Ходили по пароходу с непокрытыми головами, улыбались, веселились, и никакая холера с ними не приключалась.
«Темень в глухомани у нас, одначе. Истая темень!» – впервые шелохнулась у Фили собственная мыслишка. В душе у него как будто что-то треснуло и распалось на две половинки. Одна – темнущая, раскольничья, полная страхов Господних, угнетала, давила каменной тяжестью; другая – полная непонятности, манила к себе, соблазняла, и Филя как-то хотел постичь ее, уразуметь…
В скиту Филя лес валил по Мане на пару с тощим монахом. От него набрался слухов о тайнах скитской жизни. И как монахи в прелюбодеянии погрязли, и как мясо жрут в Великий пост, и что верить человеку надо только в самого себя, не уповая на Бога.
– Про фальшивки слыхал? – спросил как-то Филю монах.
Откуда знать Филе о каких-то фальшивках!..
– Эх ты, тьма-тьмущая! – И монах рассказал, как в скиту когда-то печатались фальшивые «катеринки» и что многих арестовали и определили в Александровский централ.
С весны до середины лета Филя работал на сплаве заготовленного леса. Мана – не река, а водоворот ревучий. Филя чуть не утонул, да спасла чернобровая молодушка Харитинья, солдатка из деревни Ошаровой. Тоже из раскольниц, но иного толка – белокриничница.
Приголубила Филю солдатка-белокриничница, пожаловалась ему на скудное житье в деревне, и Филя, сам того не ведая как, опьянел от бабьей ласки. «Ах ты, младенчик мой!» – пела ему Харитинья, и у Фили кружилась голова.
Когда Филя поведал солдатке о своей незадачливой женитьбе, Харитинья, хватаясь за бока, заливалась на всю тайгу звонким смехом.
– Вот невидаль-то! Вот невидаль-то! Да что же это такое – тополевцы, а? – И хохотала, сверкая оскалом белосахарных зубов.
Этот заразительный смех солдатки окончательно доконал смирягу Филю. «Как только тятеньку Бог приберет, – надумал Филя, – так под корень срублю каторжанский тополь. Срамота одна, а не верованье!..»
С тем и вернулся домой в разгар сенокоса.
Раздобрел парень, еще шире раздался в плечах, а Меланья меж тем на тень похожей стала. Щеки у нее ввалились, нос заострился, карие глаза под черными ресницами потускнели, и шея совсем тоненькая.
– Ишь ты, какая стала, – посочувствовал Филя. – Не я ли толковал: иссохнешь. Вот и вышло на мое. Ну, таперича недолго ждать – скоро желание сполнится.
Как бы между прочим, сообщил, что в скиту, хоть он и мужской, запросто живут монашки пришлые. И нет там никаких дурацких радений – простор на всю душу.
– Я бы навсегда остался там, кабы не хозяйство, – хвастался Филя. V
Меланья невольно потянулась к жениху – надо же куда-то прислонить одинокую головушку. А Филя хорохорился. Он и то повидал, и это; и так живут раскольники, и эдак. И постов не блюдут.
– Грех-то, грех какой! – содрогалась Меланья.
– Никакого греха нету. Все наши грехи – одна дурацкая сказка, – поучал Филя. – Только тятеньке ничего не сказывай.
От первого же поцелуя Фили у Меланьи подкосились колени. Еле устояла на ногах.
– Што будет-то! Што будет-то! – стонала Меланья.
– Ничего не будет. Молчи – и все.
– А как перед Богородицей поставит?
– И тогда ничего не говори. Я сам видел, как в скиту рисовали Богородиц на деревянных дощечках. Никакой святости. Сам богомаз постов не блюдет. И ничего.
На неделе Меланья с Филей гребли сено по Суходолью. День выдался истомно жаркий, прозрачный. Безумолчно трещали кузнечики, сверкая в лучах солнца оранжево сияющими крылышками. Филя потянулся к Меланье, дотронулся до ее упруго-девичьей маленькой груди, и, жарко дыша в лицо, поднял на руки, и унес в затень к реке в густую заросль дикотравья. И долго потом сидела Меланья под развесистым кустом ивняка, не в силах унять слезы. С ужасом ждала Прокопия Веденеевича. Верила – глянет на нее свекор и все узнает!
– Вот бы тебе в скиту побывать, – не утерпел Филя. – Поглядела бы на людей, не точила бы зря слезы!
– А как венок утопнет?
– Поменьше цветов навязывайте да хмеля. Не топнет тогда.
Может, и заметил какую перемену в Меланье Прокопий Веденеевич, да виду не подал. Женитьба Фили без того вышла затяжная.
В Ильин день, еще до того, как небо отбелила предутренняя зорюшка, Меланья, по наказу Фили, собственноручно сплела себе венок. Ветки обламывала, какие потолще, и листа на них поменьше. А хмелевые бутоны вплела подсохшие, снятые с крыши. Вместо пышных цветов понатыкала незабудок. Легкие, не утопят венка.
И свекор тоже постарался. Окунув невесту положенных два раза, поспешно прочитав молитву, он так далеко швырнул венок, что тот, подхваченный мощным течением Амыла, вскоре скрылся из виду.
– С Богом! – радостно возвестил Прокопий Веденеевич в белой холщовой рубахе, с двумя косичками седеющих волос, болтающихся по спине. – Милуйтесь, детки. Живите и радуйтесь. Да чтоб внука заимел я через год. Аминь!
– Аминь, аминь! – вторила Степанида Григорьевна.
А Филя что-то не возрадовался. Шел тропою в зарослях чернолесья, на шаг опередив Меланью, и думал о вольном житье, какое изведал на реке Мане. Где-то теперь солдатка Харитинья из Ошаровой! Смешливая, жаркая и отчаянная. Не от нее ли Филя набрался смелости? «Быть бы мне таперича утопленником, кабы не Харитинья, – думал Филя. – А тут одна темень да дикарство. Зачервивеешь в таком житье, одначе».
– Филя! – Голос тихий, словно воркнула птица спросонья.
– Ну?
– Венок-то уплыл! А я так боялась, так боялась!..
– И ты бы уплыла, если кинуть тебя на самую середку Амыла. Невидаль. По Мане-реке такая же бурливость, как на Амыле и Казыре. Не то что венок, человек утопнет в одночасье.
Филя почему-то не рассказал ни отцу, ни Меланье про то, как его спасла на реке Мане Харитинья-белокриничница. Родитель еще заставит радеть да отбивать поклоны!..
С Покрова дня невестушка понесла. Поглядывая на ее полнеющий живот, Прокопий Веденеевич предупреждал: «Гляди, Меланья, девкой не разродись. Потому – дурак первую силу пущает на ветер. Девка – ветрова невеста».
Набожная Меланья призывала на помощь Богородицу, подолгу простаивала в моленной горнице на коленях, отбивая поклоны, чтоб родить сына; и все прислушавалась, словно по толчкам плода могла определить: девчонка в ней или парень.
– Ежели родишь мужика, куплю тебе сатинету на сарафан, – нашептывал Филя, жарко прижимаясь к женушке. – Сама понимаешь: хозяйство раздуть надо, а сила где? И тятя требует. Знаешь, какой он. Вечор сказал: если, грит, Меланья принесет девку, косы обрежем.
И без того запуганная Меланья сжималась в комочек. У нее такие роскошные косы! И вдруг обрежут их. Как ей жить стриженой?
Как только отсеялись на пяти десятинах, Меланья совсем отяжелела. Лицом осунулась, а на покос вышла. Подоспела первая травушка в июльском цветении. Слабели руки и ноги, а литовку-косу выпустить из рук нельзя: поджимал свекор. «Эй, Меланья, пятки подрежу, холера!» И Меланья, выбиваясь из сил, старалась добить прокос, чтоб немножко передохнуть на новом заходе.
Завязь третья I
Черствые ковриги хлеба, квас в лагушке, квашенина, солонина зимняя, которую никак не уваришь, а огородина еще не подошла. Меланья до того обессилела, что не рада белому свету и тем более – солнечному погожему. Хоть бы на денек-два зарядили дожди! Так нет же – ни облачка! Бездонная
