Шрифт:
Закладка:
От слов старика у меня дрожь пробежала по позвоночнику — такое испытываешь, читая хорошо написанный роман: это можно ощутить, даже если не веришь в реальность происходящего. Я спросил Робле, не пытался ли он совершить еще один переход, как он это называет. «Ах да, пытался, — ответил он, — но мне ни разу не удалось никого убедить смотреть мне в глаза нужное время».
Я ответил, что история его разожгла мое любопытство и, если затея эта его все еще занимает, я с удовольствием попробую. Разумеется, никакой веры в его заявления у меня не было, и все же мною овладел определенный азарт. Робле мое предложение принял с восторгом и хлопнул меня по плечу, как будто мы уже сделались лучшими друзьями. Он сказал, что до его хижины всего час-другой пути. Если я согласен ехать с ним дальше, мы можем предпринять попытку по прибытии. «Там нет тех роскошеств, к которым привык господин из Парижа, зато чисто и сухо, есть крыша над головой».
Через некоторое время — солнце уже садилось — мы добрались до неказистой соломенной хижины, стоявшей у подножия вулкана, что возвышается над островом. Тянувший тележку осел остановился. Шел дождь, нас окружала густая зелень джунглей, затянутых плотным серым туманом, в котором тонул шум дождя. Старый врач спустился с облучка, отнес коробки, привезенные из Порт-Луи, внутрь, пригласил меня следовать за собой. Зажег свечи и огонь в очаге; я отыскал местечко на земляном полу, чтобы сесть. Сел, скрестив ноги, Робле в той же позе поместился напротив. Он разлил ром по двум чашкам, мы выпили за метемпсихоз. «Готовы?» — спросил он. Я кивнул, немного нервничая в предвкушении. Он сказал, что мне нужно просто смотреть ему в глаза, не отводя взгляда, он же будет смотреть в мои.
Мы приступили к делу. Поначалу оставалось чувство неловкости, какое всегда испытываешь, глядя в чужие глаза, особенно в глаза постороннего или почти постороннего человека. Однако такое длилось недолго, вскоре я совершенно перестал ощущать окружающее; единственное, что я видел, это глаза, хотя они и находились на расстоянии вытянутой руки. Потом мною овладело крайне приятное чувство, как будто тело мое из плоти и крови превратилось в только что налитый бокал шампанского, полный взбегающих вверх пузырьков, вырывающихся из затылка к небу. Легкость и приятность все нарастали, никогда в жизни я еще не испытывал подобного опьянения. Вино, гашиш, лауданум и даже опиум не могли с ним сравниться.
Шарль умолк, посмотрел на свои руки — они лежали, сцепленные, на столе между нами.
— Вновь открыв глаза, я обнаружил, что уже некоторое время лежу на земле. На земле лежал и Робле, неподалеку, вот только в первый момент я не мог припомнить, кто он такой. Не мог я припомнить и где нахожусь, и как сюда попал. Я склонился над незнакомцем, чтобы понять, спит он или нет, — оказалось, что глаза его широко раскрыты, дыхание учащено и он с ужасом смотрит в потолок. «Что случилось?» — спросил я. Вместо ответа Робле лишь открыл и закрыл рот, будто пытаясь что-то произнести, но слова ему не давались.
Я медленно, неуверенно встал. Выглянул в единственное окно хижины. Мир снаружи превратился в палитру предрассветной синевы, над землей стлалась легкая дымка. Устойчивость меня покинула — я шатался, как пьяный. Глотнул воды из кувшина. Старик мигал, дышал шумно и быстро. Я встал на колени, поднял его, перенес на кровать. Влил в рот воды. Огонь в очаге почти догорел, я вытащил из кучи несколько поленьев, бросил на угли, пошевелил их, раздул — вскоре пламя запылало вновь. Я сел в кресло-качалку у очага, закрыл глаза, а через некоторое время очнулся весь в поту и со смутным ощущением, что мне приснился кошмар. Робле лежал на матрасе в той же позе, в которой я его и оставил, на спине, широко раскрытыми глазами глядя в потолок, мигая и тяжело дыша. С губ срывались слова, понять которые я был не в силах. Я напоил его снова, оставил кувшин у постели. Убедив себя в том, что больше ничего для него сделать не могу, я шагнул в утренний свет. Плохо понимая, что предпринять дальше, я зашагал по тропинке, которая привела нас туда накануне.
Я брел, будто в тумане, спускаясь по ярко-зеленым всхолмьям к Порт-Луи, обдумывая события предыдущего дня и ночи. Не могу сказать, что ощущал себя другим человеком, но не ощущал я себя и тем же, кто лишь сутки назад вышел из Порт-Луи.
Все дальше и дальше погружаясь в лес, под сень высоких деревьев, я будто бы видел окружающее чужими глазами. Например, еще накануне лес, через который я теперь шел, казался мне всего лишь докучным скоплением гниющей растительности. Теперь же он превратился в лес символов, который следил за мною привычным глазом, в своего рода живой храм, чьи столбы нет-нет да и шептали мне в ухо непонятное слово. Запахи, звуки и цвета перекликались, будто далекое эхо, сливаясь в совокупности в темное и глубинное единство, бескрайнее, точно ночь. Когда через несколько часов я добрался до Порт-Луи, я понял, что именно во мне переменилось. Я не стану продолжать странствие в Индию. Я вернусь в Париж и посвящу свою жизнь поэзии.
Рассказ Шарля подошел к концу.
— Ну так, — произнесла я, непонятно почему дрожа при мысли, что, кажется, наконец-то тебя отыскала, и пытаясь скрыть волнение, — и что вы думаете об истории этого старика?
— Думаю, что он был безумцем и на какое-то время втянул и меня в свое безумие.
— А вы после этого не заметили в себе никаких перемен?
— Единственная перемена — та самая напасть, на которую жаловался и Робле: кошмары. Из-за них я просыпаюсь среди ночи и кричу от ужаса. Но кто знает, может, это следствие морского путешествия или некой неведомой тропической хвори, или старик наложил на меня такое проклятие.
Вскоре после мы все втроем вышли из таверны и некоторое время прогуливались вместе, а потом Шарль распрощался, чтобы вернуться в свою квартирку на острове Сен-Луи.
На следующий день я получила анонимное письмо: стихотворение, воспевавшее мою красоту. Я попросила Гаспара
