ходил каждый день от делать нечего. С одной стороны, противно — презервативы ненавижу, и девицы по большей части потасканны, и страсти притворные не терплю, — а с другой — удобно. Ну и спросил себя — может быть, сделать ей ремонт, на котором она зациклилась? В конце концов, за все надо платить — так почему нет? А потом подумал — а за что мне ей-то платить? За скучный секс? За паскудство, которое все равно будет прорываться периодически? За разговоры о том, что мне от нее нужно только одно, хотя я за это и плачу? Но когда вернулся, все же решил ей позвонить — вдруг изменилась за время моего отсутствия, стала такой же, какой была в самом начале? Если честно, жалко было с ней расставаться — вот и позвонил. Ну и приехал, презенты привез — комплект белья и шарфик дизайнерский, кажется, — а у нее во взгляде такая решительность, словно собралась отношения выяснять. И с ходу мне заявляет, что встречаться мы больше не можем. Ну не можем — так не можем, но ведь надо попрощаться, верно? Я ей и сказал — может, тогда напоследок…

Он сделал жест, должный означать, что он расстегивает ремень на брюках.

— А она разозлилась, покраснела, словно я ее оскорбил. «Как ты можешь так говорить!..» Как будто мы все это время стихи Блока при луне читали. Смех, да и только — и уже никаких сожалений нет. Ладно, говорю, Лариса, прощай — мне с тобой было очень приятно, искренне завидую тому, кто будет после меня. Чисто из вежливости сказал — и пошел к двери. А она вдруг меня догоняет и начинает упрекать, что я некрасиво себя веду — что ее отказ от секса не повод уходить так вот сразу. А что мне еще у нее делать, спрашивается? Но все же вернулся в комнату, думал, она мне что-то сказать хочет, объяснить, черт поймет. Сидим, курим, она мне высказывает претензии и раз в десять минут заявляет, чтобы я ее не упрашивал — все равно она мне не отдастся. Я ей говорю — Лариса, да я тебя и не упрашиваю, — а она словно не слышит. И опять за свое — не упрашивай, ничего не будет. Но если наконец перестанешь стесняться и признаешься, что меня любишь, то может быть…

В его зрачках скакало веселье на одной ножке — из одного орехового глаза в другой.

— Представляешь, какая идиотская ситуация? И вроде обижать ее не хочется, и уйти она мне не дает — видимо, все ждала, что я вот-вот признаюсь в том, чего нет и быть не может. А за окном дикий ливень начался, а такси в ее районе не поймать. Хотя я уж и под дождь был готов, и в эпицентр смерча — лишь бы вырваться. А она все свое — любишь ведь меня, скажи, я же это и так знаю. Ну и пришлось ей сказать в итоге. Я, правда, постарался помягче — что любовь — слишком сильное чувство и слишком громкое слово, — а она не понимает. Ну что делать — сама вынудила. Извини, говорю, Лариса, в постели мне с тобой было приятно — но ничего большего я от тебя не хотел, а сейчас мне пора. Встал у двери, жду из вежливости, пока она меня выпустит, а она словно специально с замками возится так долго, будто сейф вскрывает. И все мне твердит, что никак не может оставить меня на ночь. Ну полный идиотизм! Я из ее квартиры пулей буквально вылетел, эмоции уже через край били, еле сдерживался — а пока такси ловил полчаса под проливным дождем, пока до дома доехал, злость уже ушла. Да и что на нее злиться — несчастный человек…

Я смотрела на него неверяще — нет, не ему не веря, но вспоминая, как все преподносила она. А он лежал, курил, глядя в потолок — и, наверное, видел там ее, а вот я, взглянув туда, ее не увидела.

— Самое смешное, что я через пару дней набрал Степанкину, а подходит она. Я с ней поздоровался вежливо, попросил шефа позвать — а она меня спрашивает, почему я ей не звоню? — Он хмыкнул насмешливо. — И говорит что-то в том плане, что ее отказ еще не означает, что она отказала мне совсем, навсегда. То есть опять намек на то, что мне ей надо признаться в любви или денег дать — а лучше и то и другое. Я чуть дар речи не потерял. К счастью, тут Степанкин трубку взял, а потом у меня опять поездки начались, и на студии я появился уже только месяца через полтора. Приехал — и, естественно, сталкиваюсь с ней. Я вроде бы незлопамятный, улыбаюсь ей, говорю что рад ее видеть — все же эффектная женщина и приятно вспомнить, как в постели с ней было, — а она меня отзывает в сторону. И в лоб — ты что, на меня обиделся? Да нет, говорю, какие обиды — у нас с тобой был такой отличный секс, я получил массу удовольствия, и ты, надеюсь, тоже, а чего еще желать? А она вдруг покраснела, глазами сверкнула и ушла… Ну вот и все — я удовлетворил твое любопытство?

Я кивнула только — у меня не было слов. И глотнула виски — теперь особенно остро чувствуя его вкус. Теперь все узнав и желая только наслаждаться. Без разговоров и глупых вопросов, без смеха. Только чувствовать — и ничего больше.

И он, посмотрев на меня внимательно, без улыбки уже — как-то тяжело даже посмотрев, так, что душно стало, ткнул свою сигару в пепельницу. Словно точку поставил. И я вдруг поняла радостно, что вежливое его «спокойной ночи» мы сегодня друг другу не скажем — потому что быть ей очень и очень неспокойной.

— Вы, кажется, говорили что-то непристойное, мисс?.. Что-то насчет того, что можно вас использовать? Не могли бы вы повторить это — или я просто ослышался?

Разве меня надо было упрашивать?..

…С ее уходом на студии ничего и не изменилось вроде бы. Поменялось только мое восприятие того, что меня окружало, — а это, увы, было для меня самым главным. Ну не могла я уже, сидя за исцарапанным выцветшим столом перед пачкой пожелтевших бумаг, чувствовать себя частью мировой киноиндустрии, ее винтиком, маленьким, но очень-очень важным. А причислять себя к тем, кто здесь бывал, мне совсем не хотелось.