Благодатной возвратной отдачи при этом для него не наступало. В письме к княгине фон Турн-унд-Таксис он пишет: “Когда я работаю, то я сила и великолепие, однако за ее пределами я сплошная немочь”. – Снова и снова он подчеркивает разлад между своим бытием в творении и своей человеческой повседневностью. “Зачастую бывает странно в положении порождающего ощущать возле себя в немощные свои дни такую эссенцию собственного бытия, ее неописуемый перевес. Наличие такого стихотворения, само собой, возвышается над пошлостью и незначительностью повседневной жизни и все же именно из нее (неизвестно – как) выходит и проистекает это более великое, более реальное…”

Именно в этом смысле (продолжает Альбер-Лазард. – Н.Б.) следует понимать всё то, что он говорит о Диктовке или о том, что элегии бесконечно превышают его самого. Речь здесь идет не о визиях или откровениях инобытия, нет, это его личная сокровенная взволнованность, его кроткое благочестие изливаются в наш универсум. Ибо этот наш мир, как он его ощущает, и содержит все те чудеса (насколько они себя позволяют выказывать), что проданы иномирью. И в действительности нам открывается опыт вечного, лишь если мы всецело живем настоящим; тогда сама природа ощущается или познается нами как тело Бога».

Разумеется, женщине, живущей с мужчиной, сложно вполне ощутить его метафизическое существо. Хотя аргументы типа «сравнить бы воспоминания о Сократе Ксантиппы с воспоминаниями о нем Платона» здесь тоже были бы неуместны. Имеет какое-то значение и тот факт, что отношения с Лулу закончились у Рильке летом 1916 года. А годы после 1912, когда были написаны первые Дуинские элегии, а затем всё оборвалось, «диктовка» закончилась, стали для поэта мучительнейшим ожиданием, над природой которого он размышлял, как едва ли кто когда. То были годы (десятилетие!) страдательного внутреннего роста, не видимого извне, ибо он почти не писал, едва ли не обнаженными нервами чувствуя разницу между подлинностью сказываемого и многообразными эстетическими способами симуляций, ставшими в искусстве XX века массовыми и вполне легитимизированными. Впрочем, то, чем занимался Рильке, едва ли справедливо называть искусством. По внутреннему логосу это было чем-то иным.

Жалеющая Рильке Лулу исходит из идеи, что где-то, в каком-то месте пространства (Индия, Дальний Восток) находится мудрость и достаточно (если ты к тому предрасположен) там побывать, послушать, вникнуть и ты преобразишься, получишь ответы на все свои «последние» вопросы, да что там – станешь если не мудрецом, то блаженным или близким к тому. Однако истину нельзя обрести как некую сумму знания или цель пути. Ни один путь никуда не ведет, а истина есть сам Бог, который не находится ни на Востоке, ни на Западе, но коренится в сердцевине нашей непостижимой сущности. И с этой тайной нам предстоит жить и умереть. Величие Рильке не в том, что он будто бы был мудрецом, а в том, что он стремился развернуть свою душу к максимально возможным глубинам единственного реального пространства, которое ему было дано здесь и сейчас, что он не потратил на сонливость и на познавание внешних рассказов о мудрости, на коллекционирование «готовых знаний» ни одну единицу времени, но побуждал себя к постижению того, что можно назвать сакральной вибрацией, в самом наиближайшем, обыденном и простом. Он прорывался в то иномирие, которое вибрирует самой близкой близью, а когда его выбрасывало назад, в «млеко», он страдал, ибо хотел бы быть в полете всегда.

Подводя итог своим воспоминаниям, Лулу пишет: «…С тех пор, как я узнала Элегии, я часто спрашивала себя: как он может жить после этого, находить дорогу назад в повседневность, где не может же не чувствовать себя чужаком. Он ушел слишком далеко, напряжение было слишком большим. Он сказал более значимые вещи, нежели дозволено говорить человеку. Разве это уже не был голос по ту сторону жизни?..

Однажды вечером в гостях (был конец 1926 года. – Н.Б.) я вела оживленную дискуссию о Рильке с Карлом Краусом, сделавшим недавно доклад в Сорбонне. Он нападал на Рильке. Около трех часов утра я проснулась с мыслями о Рильке, внезапно почувствовав его так ярко и присутственно, что не смогла сдержать слез. Я была в отеле на ru Vavin с моей младшей дочерью. Она предложила немного почитать мне вслух, чтобы я снова заснула; однако это оказалось для меня невозможным. Вплоть до мгновения его смерти, о которой я узнала позднее, я плакала. Под утро я заснула снова; позднее, ближе к обеду, на улице ко мне подошел мой друг и сказал: «У меня печальная новость». Я ответила автоматически: «Я знаю». Но едва он ее сообщил, как я закричала: «Это неправда!» и потеряла сознание. С этого момента и до прибытия в Сьерру я помню себя смутно…»

Рильке действительно умер в половине четвертого утра 29 декабря, и Лулу Альбер-Лазард была в числе весьма немногих сопровождавших гроб поэта на крутой холм в Рароне. Добираться до Сьерры, а затем мимо Мюзота и дальше было нелегко, край был почти отшельнически-отъединен, путь был нелегок, мороз был редкостный, к тому же с сильной метелью, перемежаемой солнцем.

Всё это к теме эротизма Рильке, который держал внимание замечательной художницы все эти годы (десять лет!) так, словно бы они не расставались.

Последний бродячий певец

На пути поэта, безусловно, встречались и мужчины, понимавшие характер и истоки его своеобразия. И хотя их было немного, в каждом отдельном случае это были человеческие бриллианты, где Касснер, конечно, на первом месте. В этом же ряду – Поль Валери, Андре Жид и Стефан Цвейг. Однако мне хотелось бы назвать людей не столь известных или вообще за пределами известности. Один из «верных» Рильке – переводчик его романа на французский язык Морис Бетц, написавший заслуживающую бесспорного внимания книгу воспоминаний «Живой Рильке». Другой рилькеанец – Жан Рудольф фон Салис, совсем молодым человеком приехавший в 1924 году в качестве паломника в Мюзот и с тех пор окончательно покоренный миром поэта, написавший одно из лучших, если не лучшее исследование швейцарской эпохи в его жизни. Фон Салис, пожалуй, из тех немногих, кто отчасти уловил тайну рилькевского стиля жизни: «Добровольно-недобровольна была эта бродяжья судьба.[102] Человек, так живший, был вынуждаем к тому своими демонами; однако на другой стороне вновь и вновь звучит его жалоба на то, что дело обстоит так, а не иначе. «Семейное застолье под абажуром» – о, нет, такое не могло быть